– Ты что это смотришь? Ведь это без руды – глина!

– Я нарочно велел…

– Велел… Черт! Шевелись: вели Егорьевскую шахту разрывать! Живо! Эй! – кричал он рабочим, стоящим у ворота. – Десять человек в шахту, десять к вороту! Шевелись! Где руда?

– Вот. – И Парамонов указал на кучу налево с железной рудой.

– Да ведь медную руду-то приказано. Ну? что ты смотришь, харя. Ей-богу, я на тебя пожалуюсь.

– Что же я-то сделаю? Больно прыток.

– Ты должен в другое место копать!

– Не сердись, егоза. Поди-ко, покопай ее!

– Молчать!..

– Эй вы, черти! Убьет!! – крикнул один рабочий, бежавший от горы, и скрылся за ближнею насыпью.

Вмиг все прилегли на землю, все стихло вокруг; пильщики тоже соскочили с козел и прилегли на землю. Через две минуты раздался ужасный треск и гул, какого не бывает даже от грозы, точно из ста пушек враз выстрелило под самым ухом; еще раздался треск, но потише. В человеке, не видавшем подобных вещей, это произвело бы величайший ужас. Люди встали бледные, горы не видно – все застлало дымом. Немного погодя стало яснее видно предметы; направо от горы отломилась огромная глыба.

– Ладно как ее хватило!

– Небось пороху-то дивно сожрала.

– Вот благодать-то, опять руды. Гли, какая та часть-то! – говорили рабочие.

– Эй! все ли целы? – крикнул штейгер, ставши на одну высокую кучу земли.

– Никитину, гли, руку оторвало, – сказал один рабочий, стоявший в числе прочих на другой насыпи.

– Черт!! – И штейгер плюнул. – Парамонов, пошли к горе тридцать человек новых. Везите туда лес! Ребята, с тачками туда!.. Копайте штольни!.. – И штейгер пошел распорядиться, а Парамонов исполнял приказание. Рабочие не знали, за что взяться.

Вдруг раздался звонок в колокол, находящийся на рудничном дворе. Это означало время ужина и ночную смену. Один рабочий крикнул, что есть силы, нагибаясь до половины в шахту: «Шабаш!»

Повыползли из земли рабочие, в рубахах и штанах, загрязненных донельзя, уселись они около тех мест, где работали, достали из-под досок свои узелки и стали есть ржаной хлеб, приливая водой из бадей, в которые вливали воду из насосов. Поели; кое-кто покурил трубки – и, сменившись, стали опять работать: те, которые работали в шахте, стали работать на поверхности, а некоторые, за провинку, пошли работать в шахту. Во время ужина производилась расправа: по приказанию штейгера наказали двух рабочих и четырех подростков за то, что штейгер застал их до ужина не работающими, а спящими у старых закрытых шахт.

Опять началась работа. Гаврила Иваныч пошел к Егорьевской шахте с двадцатью рабочими. Всем им выдали инструменты: кайлы, лопаты, топоры, три фонаря с сальными свечами.

– Спускайся, Гаврила, – говорил один рабочий Гавриле Иванычу.

– Сам спускайся: она ведь одиннадцать сажен, а смотри, срубы-то какие.

– Ну-ка, стройте бадью, я тожно слезу, – сказал другой рабочий, снявши зипун и бросивши его около шахты.

Наладили бадью: рабочий залез в бадью, одной рукой держась за веревку, другою держал шест. Ворота здесь не было.

– Ну-ну, спущай! Вали! – кричал рабочий; его спускали полегоньку.

– Тяни! – услыхал из шахты один рабочий, нагнувшийся до половины в шахту.

Когда бадью с рабочим притянули кверху, он сказал:

– Воды много.

Пришел Парамонов, который был начальником на этом руднике.

– Сажень воды-то, – сказали ему рабочие.

– Ах, будь он проклят, этот Подосенов. Ну, что я стану делать? Выручайте, братцы!

– Качать надо, да толку-то что? – сказал Токменцов.

– Да этта и руды-то нетука, потому что до Пасхи покинули шахту-то, – сказал другой рабочий.

– Будьте вы прокляты! сказано, тут велено робить.

– Поди-ка, влезай, черт ты после этого!.. Сажень глубины вода-то.

– Поди-ка, ловко ночью-то. А что твои фонари? Чичас погаснет, потому сыро, и выход один, а шурфы старые залило, – сказал Токменцов.

Думал-думал Парамонов, видит, что рабочие правы, работать в шахте нельзя, поругался и сказал рабочим:

– Ну, ино погодите. Да не спать! – задеру.

– Ну!

Парамонов ушел, а рабочие немного погодя легли на землю и скоро заснули. Парамонов разыскал около горы в балагане Подосенова, но тот спал.

– Не беспокой его, спит, пьян тожно, – отозвался караульный.

За рудничными работами смотрел на Петровском руднике штейгер Подосенов, который дослужился до этой должности из засыпщика (фабричного рабочего). Сперва он как-то угодил приказчику, потом женился на дочери уставщика и вскоре стал сам нарядчиком, т. е. обязан был находиться постоянно на работах при руднике, назначать рабочих по приказаниям главной конторы на рудничные работы: сколько-то человек в шахту на мелкие работы, – и наблюдать, чтобы рабочие были на своих местах. Потом его сделали надзирателем: он был теперь второе лицо после приказчика, но и эта должность ему не понравилась, и он выпросил себе должность штейгера. В этой должности он был уже начальник над рабочими в руднике, все равно, что горный смотритель-инженер: указывал рабочим, где бить шурф, где начинать шахту, и, несмотря на то, что он не изучал геологии и минералогии, он, по практике, имел кое-какие сведения в горном деле. Сегодня его ужасно взбесила гора. Уже две с половиною недели работали в ней, и все попадалось только немного железной руды. В случае надобности он имел право добывать руду посредством пороха, т. е. ломать гору, но порох он берег, наживая от него деньги. Теперь он решился зарядить один угол в шурфе (коридор в горе, идущий от шахты по разным направлениям до других шахт). Бок горы разорвало, и тут-то в одном месте он увидал широкий пласт медной руды, но и тут не мог заключить, далеко ли внутрь пройдет этот пласт и не придется ли начать шахту с поверхности горы. На это, впрочем, он должен был просить разрешения управляющего, который хотя и был горным инженером, но на рудники ездил редко и драл Парамонова и Подосенова за неисправное исполнение возложенных на них обязанностей. Токменцова и его товарищей Парамонов скоро растолкал и послал на прежнюю шахту, откуда их прогонял Подосенов. Спустился туда Токменцов с четырьмя рабочими и четырьмя подростками, которые захватили с собой по тачке, а инструменты для рабочих были уже в шахте. Спустились они вниз, на расстоянии пятнадцати сажен. Темно, душно, сыро, дышится тяжело. Ноги ступают и скользят по доскам, которые укреплены на сваях, вбитых в землю, а под ними вода; зажгли кое-как фонарь. Этот фонарь повесили на веревочке за перекладинку, или крепь – горбину, подпиравшую срубы одной стены. Вся шахта, от верху до низу, до голов человеческих, была закреплена срубами, и все четыре ее стороны, или четыре стены, состояли из срубов, подпирались сваями, между которыми были пробиты и шурфы – узкими коридорчиками, узкими так, что можно в них пройти только одному человеку; они тоже укреплены крепями, чтобы не обваливалась земля.

Зажгли еще два фонаря, но все-таки фонари тускло освещали шахту.

– Так как, братцы? начинать? – говорил один рабочий.

– Землю-то надо оттудова долой. – Один рабочий дернул веревку, на конце которой болтался колокольчик. Спустилась в шахту бадья, наклали в нее земли; опять дернули веревку.

Бадья стала подниматься, спустилась другая. Вверху фонарь казался звездочкой.

– Ломай там! – крикнул один рабочий Токменцову, указывая направо, в узкий низкий коридорчик.

– Чево?

– Во!

– Гляди, низко!

– Ну, копай сверху! – Рабочие кричали из всего горла, но голоса их как будто разбивались о стены и звучали глухо, едва слышно. Токменцов ударил пять раз кайлом повыше отверстия, двое вытащили горбину, земля обвалилась, эту землю подняли кверху; отверстие сделалось попросторнее.

– Ну-ко! фонарь-то!

Посмотрели: жила медной руды. С час бил кайлом Токменцов, но выбил только на одну подпорку. Он вышел к шахте и закурил трубку, захотелось пить. Ему было жарко в рубахе, которая вся покрылась землей; ноги промокли, их кололо, голова болела, он то зяб, то ему было жарко. Воротовые вверху то и дело вытаскивали землю и спускали вниз бадьи, в которые ребята в шахте клали лопатами землю; двое рабочих пробивали стену в другом месте, третий крепил стену.