В эти дни, не помню, по какому поводу, мне пришлось побывать в небольшой деревне, расположенной к западу от Пожогино. От Пожогино до этой деревни мы шли пешком. Равнина за речкой была изрыта воронками от снарядов и мин.

Вот линия окопов. На дне окопа лежит книжка. Я поднял ее и прочитал на заглавном листе надпись, сделанную нашим бойцом во время боев: «Хочется спать, но этот обстрел не дает заснуть даже на минуту». Эта маленькая фраза дала представление о том, что было здесь несколько дней тому назад. За линией окопов мы увидели убитого красноармейца. Он лежал лицом к земле, распластав руки, как бы обнимая ими землю. Я обыскал карманы гимнастерки и шинели: думал найти документы, но нашел лишь записную книжку, которая была заполнена незнакомыми мне восточными иероглифами. Эту книжку мы сдали в штаб. Вырыв тут же могилу, мы схоронили тело безвестного бойца, отдавшего свою жизнь в борьбе с фашистскими захватчиками.

Пройдя еще несколько сотен метров, мы подошли к месту, где находилась линия немецкой обороны. А вот и немецкие окопы, а за окопами – блиндажи. Вот логово нашего врага на нашей земле. С нескрываемым волнением рассматривал я все, что осталось здесь после немцев. Хотелось как можно лучше понять, кто они, как они живут, чем отличаются от нас, какое у них оружие.

Прежде всего попались мне на глаза немецкие журналы. Запомнились мне две фотографии. На одной из них был снят горящий Смоленск. Железнодорожные пути, разрушенное здание вокзала, а дальше в столбах пламени и дыма – горящий город. Надпись гласила: «Горящий Смоленск». Кто мог развлекаться подобными фотографиями? Неужели за этими обгорелыми стенами, за этими пожарищами не увидели немцы великого горя людей, на которых обрушились эти бесчеловечные испытания? Или немцы, которые бомбили, фотографировали и читали, не имели представления о человеческих страданиях?

Вторая фотография изображала Гитлера на военном параде. Он ехал, стоя на машине, вытянув вперед руку, а перед ним стояла, как каменная, масса людей, армия в несколько десятков тысяч человек. Что-то холодное, отталкивающее было в этой застывшей, вышколенной толпе; это была та черная сила, которую и должна была сломить наша Красная армия.

В блиндажах валялись немецкие противогазы, они были значительно легче наших. Было много патронов и мин. Я посмотрел на даты, стоявшие на патронах. На большинстве патронов стояли даты – 1934 и 1935 годы. Так вот когда задумали гитлеровцы свой поход на Советский Союз!

За деревней валялись ящики из-под снарядов: бросалась в глаза их аккуратная выделка и прочность, и особенно ремни – такие же толстые, как у нас гимнастерочные. Удивили меня огромные подковы. Я представил себе лошадей, подкованных этими подковами; эти лошади должны были быть крупнее наших московских ломовых лошадей. Очень аккуратно были открыты выброшенные консервные банки; я подумал – немецкая аккуратность. Я увидел интересный, золотистого покрытия, легкий телефонный шнур; тогда у нас таких шнуров еще не делали. А вот разбитая немецкая штабная машина, а недалеко от нее – развороченный тяжелым снарядом немецкий танк с коротенькой толстой пушкой и с белыми крестами по бокам.

Это первое знакомство с немецкими вещами и бытом немецкой передовой очень много дало мне в познании нашего врага. Это первое непосредственное знакомство убедило меня в том, что немцы – люди, что у них есть разные стороны, но нет ничего необыкновенного. Немецкие блиндажи были сделаны значительно хуже наших, сразу было видно, что мы ближе к родной природе, что наше мастерство стоит выше; преимущества же немцев в некоторых виденных мною вещах были не столь уж велики. Это была первая моя оценка облика врага, облика, который все более вырисовывался и принимал определенные черты.

Немцы продолжали бомбить Москву и другие города, мы узнавали об этом из газет и писем. Нередко москвичам приходилось проводить ночи в бомбоубежищах и на постах противовоздушной обороны, но, как ни старались немцы, они не могли вызвать в Москве большого пожара; благодаря энтузиазму населения, которое с успехом научилось гасить зажигательные бомбы, пожары в Москве носили единичный характер. Отец написал мне, что ему удалось погасить зажигательную бомбу. Стабилизатор этой зажигалки хранится у нас в семье до сих пор. Но бомбежки были тяжелы главным образом тем, что нарушали сон и нормальный ритм работы. Об этом иногда писала вскользь жена и рассказывали приезжавшие из Москвы товарищи.

Около 10 сентября наша дивизия, входившая в состав 24-й армии Резервного фронта, получила участок переднего края обороны западнее и северо-западнее города Ельни. Помню, как мне в этот период пришлось побывать в расположении нашего артиллерийского полка. Там я встретился с А.А. Бармашевым – бывшим председателем профкома института. Он был богатырского телосложения, энергичный, волевой человек. Когда мы говорили с ним о нашей дивизии, он сказал: «Да, мы теперь к бою готовы, у нас есть все необходимое».

10 сентября 1941 года штаб дивизии передислоцировался в деревню Мойтево (ныне на карте Смоленской области есть деревня Ходыкино, в которую влилась Мойтево), что расположена северо-восточнее города Ельни, примерно в одном километре от него. Линия фронта проходила 5–6 километров западнее Мойтево. Это была небольшая деревня, тянувшаяся вдоль дороги Ельня – Вязьма. Здесь было не более 20 домов. Окрестности Мойтево были сравнительно бедны природой: в обе стороны, на восток и на запад, простиралась довольно ровная местность, местами пересекавшаяся небольшими оврагами и холмами. Деревня располагалась на склонах небольшой ложбины, обращенной на восток. С запада часть деревни была прикрыта гребнем холма. Это было очень важно, так как делало эту часть деревни недосягаемой для немецкой артиллерии.

С западной окраины Мойтево была видна Ельня, до которой по равнине шла проселочная дорога. За Ельней и западнее ее виднелся лес, до которого было не менее трех километров. От немцев в Мойтево остались довольно большие блиндажи, расположенные на скатах оврага восточнее деревни. Эти блиндажи использовались для размещения некоторых отделов штаба. Люди комендантского отделения разместились в маленьких землянках, вырытых также немцами. Эти землянки походили скорее на земляные конурки. Они были устроены так: прямоугольная яма, затем ряд досок и бревен, взятых из крестьянских построек, и сверху – слой земли; на дно ямы немцы настлали ботвы и сена. Эти землянки вмещали от двух до пяти человек. В одной из них расположились мы с Волковым.

Кругом Мойтево, на поле, то тут, то там, были установлены орудия нашего артполка. Эти орудия были вкопаны в землю и накрыты сверху маскировочной сеткой. За деревней, в ложбине, располагалась батарея тяжелых минометов также нашей артиллерии.

Нередко над Мойтево пролетал немецкий снаряд, распространяя еле слышный звук, напоминавший не то свист, не то пение струны. Иногда разрывался какой-нибудь одиночный снаряд, и в ответ на это звучал выстрел одной из наших пушек. Все это напоминало, что где-то рядом проходит передняя линия обороны, на которой стояли теперь полки и батальоны 6-й дивизии народного ополчения. Но надо прямо сказать, что в первые дни после нашего переезда обстановка в Мойтево была довольно спокойная. Разрывы снарядов были редки. Иной день на всем видимом из Мойтево поле не разрывалось ни одного снаряда.

Охрану штаба несло одно комендантское отделение, так как Мойтево было значительно меньше Пожогино и местность была довольно ровной. Но близость фронта требовала особой бдительности. Посты проверялись по несколько раз в ночь, спать ночью почти не приходилось всему составу комендантского отделения. Мы имели теперь ежесуточный пароль, который проверялся у каждого, прибывавшего в расположение штаба, особенно если это происходило ночью.

Днем мы оставляли всего три поста: у входа и выхода из деревни, и один пост – западнее деревни для наблюдения за окрестностями. Кроме наших постов, некоторые отделы штаба имели свои особые посты.