Комната В полумраке тонкий свет То нахмурен, то чуть ясен, Он прозрачен, как рассвет В бликах комнаты, прекрасен. Вот колонной замер шкап, Где таятся книжек грёзы, И в потёмках, как арап, Чёрен мой диван и розы, Что темнеют над столом, Где спит ваза с виноградом, На стене угла излом, Вьётся сумеречным гадом. Над диваном сонм картин Смотрит дивною природой, И окно парчой гардин Насмехается над модой. Моя комната, мой мир, Где под сводом капители Стиль барокко и ампир Затаились льном постели. На полу дрожит мираж Из лазоревых плетений, Как фиалковый пейзаж, Разлился палитрой теней. В моей комнате, и я, Весь разбрызган и украден, Как основа бытия, Я глубок и многократен. Римарева Ирина Родилась в 1976 году в пос. Федотово Вологодской области, Всю сознательную жизнь прожила в городе Краснодаре. Окончила факультет истории, социологии и международных отношений Кубанского Государственного университета и двадцать лет проработала в этом ВУЗе (преподавателем и инженером). Является членом Российского союза писателей и Интернационального Союза писателей. Опубликовала и зарегистрировала в библиотечной системе три авторских сборника. Кащеева смерть Желудок, как собака злая, гавкал, Вгрызался в мои слабые бока. И жалась гордость в угол шавкой жалкой, Скуля о том, что я жива пока. Ломалась воля в каменных застенках, Ограниченья личностных свобод. Могильный склеп в исчерченных пометках И в трещинах холодный серый свод. Очнусь ли я от изморози колкой? Найду ли выход, коего здесь нет? Зажму в ладонь кащееву иголку, Позволю себе роскошь – пожалеть. И, твари дав в последний насладиться Своей беззубой властью и скупой Бесплотной страстью, до костей раздеться, И треснуть, как тростника под рукой. Истина чистых слёз Дыбится острый край Корками снятых кож. Будешь кем, выбирай. Вырос? Или же врос? Пенистой губки суть. Давит страданий пот. Млечных пиявок путь — Детский беззубый рот. Нравится или нет, Каждый приложит труд. Каждый найдёт ответ — Щедр он или скуп. Пьющий любовь из глаз И материнских рук Кто стал одним из нас, Наполовину сух. Кто стал одним из нас, Будет испит до дна. Истина чистых слёз. Мама у всех одна. Залитый хлоркой
Я и брат-близнец Егорка Вновь наделали беды: Пол залили едкой хлоркой В миг безудержной игры. Нам грозит сегодня порка, Стрёмно щуримся в просвет, И следит за нами зорко Бабка Зина в линз дуплет. Толстых окуляров дольки Да с очками на очки, Ей дано увидеть столько, Что и малость не шали. Смирно что-то не сидится И не смотрится кино. Нам бы незаметно смыться На площадку за окном. Мы опять набедокурим, Даже если не хотим: Втихаря сигарку скурим, Выпуская едкий дым. Мама долго кухню мыла. Папа мял в руках ремень. Пальцем бабушка грозила. Солнце скрылось за плетень. Кухня вымыта до блеска, Но по запаху судя, Нету в доме хуже места, Между нами говоря. Мы весь день боялись порки, Будем знать наверняка, В обещаньях нету толка: Верить можно в запах хлорки, В бэчик в скрюченных руках. Благочестие или гордыня? Благочестие женское – признак гордыни. И за праведность тела заплатит душа. Непорочность несёт нам святая Мария. Магдалена доступностью – слабость прощать. Благочестие женское – слепок посмертный, Маска из силикона на студне лица. И натуры испорченной качеством верным, Он зеркалит насквозь мутным взглядом слепца. Благочестие женское – башня короны, Что царапает небо порочностью чар. Жаль, воспользоваться дважды ей невозможно. Жрёт невинности мысли греховный пожар. Невозвратно Так прекрасно невозвратно моё юное сознанье. И наивности пикантность как подарок к назиданьям. Миражи колючих будней, обличающих контузий, что, как было, уж не будет страхов кончился подгузник. Растеклись былые раны гематомами признаний. Наказания бараны — вертикальных дней спирали. Перочинные потребы на потеху Мельпомене, удовольствие на гребне костяного самомненья. И высокая причёска, локоны чернее смоли, и мантилья на пристёжке, белой съеденная молью. Всё прошло: и быль, и небыль. И фантазий смелых рыбки на волнах весны уплыли, как любимых губ улыбки. Укатились, как привычки, что от вредности забыты. Залетели, как синички на балкон, в жару открытый. Невосполненностью чувства цедит ум воспоминанья. Воплощается в искусстве нашей чистоты признанье. Потеряются сонеты в книжке – свёрнутой закладкой. Позабудутся советы, заедаемые сладким. Чай зовёт нас ароматом, мягкостью вишнёвых кексов. Мы любуемся закатом и в реке внезапным плеском. Так уходит безвозвратно моё юное сознанье. Я теряюсь многократно, чтоб найти своё призванье. Просочится из-под века камнем соляным слезинка, ведь прошло уже три века, как я слушаю пластинки. На шуршащий диск тихонько опускается иголка, и выводит звуки тонко звонкий голосок ребёнка. Это тонкость созиданья, по которой время мчится, и вплетает состраданье в вечные людские мысли. |
