– Прошу прощения, ваше превосходительство, но я обещал, – твердо сказал Фрейман.

– Ну что же, насильно мил не будешь. Хочу только предупредить: не берите с собой никаких документов, оставьте их лучше у меня. С собой обязательно захватите револьвер. Не помешает. А когда будете ловить извозчика, берите не первого подвернувшегося, а второго или третьего и заранее договаривайтесь о цене. Варшавские «ваньки» – еще те пройдохи и мошенники, а сам город наводнен сегодня шпионами самых разных мастей. – Видя, что поручик мельком взглянул на висящие на стене часы, Баташов с сожалением промолвил: – Ну ладно, ступайте себе и передайте от меня привет своей кузине.

– Честь имею! – откланялся поручик и спешно зашагал по коридору, мелодично звеня шпорами.

Баташов даже несколько позавидовал этому молодому бесшабашному офицеру, которому сейчас, наверное, и море по колено. Он хотел улыбнуться ему вслед, но не смог. Тревога за сына свела скулы. В этот момент ему так захотелось увидеть близкого человека, которому можно было рассказать не только о трагедии, постигшей сына, но и поведать о будоражащих душу чувствах и мыслях, что он сразу же, не переодеваясь, как это делал обычно по вечерам, направился к Воеводину. Только ему он мог излить свое отцовское горе.

– В офицерский лагерь военнопленных меня доставили в полубессознательном состоянии, – начал свой печальный рассказ совсем еще юный прапорщик, которому на вид было не больше двадцати лет. Невысокий, худой, истощенный до предела офицер в жандармской форме большего размера казался бы птенчиком, случайно вывалившимся из гнезда и беззащитно чирикающим в окружении неведомого ему мира, если бы не лихорадочный блеск его потемневших от горя и ненависти глаз. Весь он был сжат, словно пружина, в готовности в любой момент выплеснуть на ненавистного врага всю свою ненависть, всю еще оставшуюся в этом худеньком тельце силу. – После обстрела позиций роты из тяжелых германских орудий, – глухо продолжал он, – все наши окопы и блиндажи были разрушены. Больше половины солдат моей полуроты оказались засыпанными землей или контуженными, но, несмотря на это, собрав все оставшиеся силы, мы отбили очередную атаку австрийцев. Следующий артналет был еще более продолжительным. Я помню только, как рядом прогрохотал взрыв. Очнулся уже в телеге, вместе с тремя другими ранеными офицерами нашего полка, под охраной двух австрийцев. Офицерский лагерь военнопленных располагался недалеко от Вены, но, несмотря на это, комендантом там был германский майор фон Трахтенберг, да и большую часть охраны составляли немцы. Как я потом узнал, майор был призван из запаса, и, наверное, поэтому от него попахивало нафталином. По своей наружности напоминал он Пушкинского «скупого рыцаря». Особенно это было видно во время немецких праздничников, когда костлявую, высокую фигуру старика облегал старинного покроя кирасирский мундир, на его поясе был прикреплен длинный, волочащийся по земле палаш, на ногах необыкновенно высокие ботфорты с раструбами и огромными зубчатыми шпорами, а на голове торжественно сияла серебряная каска с конским хвостом. В первые же дни нашего пребывания в лагере мы узнали, что это по-немецки педантичный и в то же время непредсказуемый человек…

– Не встречался ли вам там поручик Баташов, Аристрах Евгеньевич? – нетерпеливо перебил прапорщика генерал.

– Нет, ваше превосходительство, – немного подумав, ответил офицер.

– А что представлял собой лагерь? – продолжил допрос жандармский полковник Стравинский.

– Наш лагерь находился на территории какого-то средневекового полуразрушенного замка, на просторном дворе которого разместились 12 досчатых 2-этажных бараков – «коробок», с плоскими крышами. Офицеры жили по четыре человека в небольших комнатушках. Кругом лагерь обнесен двумя деревянными заборами из колючей проволоки. У заборов снаружи и внутри – парные часовые. Эти легкие, дачной постройки, бараки в жару от солнца накаливались так, что иногда было трудно дышать, а в пасмурные дни совершенно не держали тепла. Наверное, немцы строили эти бараки, рассчитывая на скорое окончание войны…

– Извините, прапорщик, – снова перебил рассказчика Баташов виноватым голосом, – вы хотели рассказать о нравах вашего коменданта. Я постараюсь вас больше не перебивать.

– Да-а, на всю жизнь запомнил я этого недочеловека в образе «скупого рыцаря», – задумчиво произнес прапорщик. – Однажды, гуляя по нижнему коридору, где помещалась охрана, мы стали невольными слушателями его «вдохновенной» речи к своим германским воинам. Майор истерически выкрикивал, обращаясь к солдатам, что «при малейшем неповиновении этих русских варваров (показал на нас) вы, как честные патриоты-немцы, без всякого сожаления, должны стрелять, ибо они – враги наши!» Что это не было пустой болтовней, мы вскоре убедились. Однажды после поверки, на дворе комендатура производила новые распределения пленных по комнатам. Кто-то из молодых офицеров не стал сразу в группу, куда он был назначен, а переходил из одной группы в другую, желая попасть в комнату со своими однополчанами. Заметив это издали, майор стал кричать на этого офицера, чтобы он стал в строй, Тот, не понимая по-немецки, продолжал ходить. Тогда майор громко скомандовал: «Wache!». Быстро выбежал на двор караул. Майор скомандовал: «Приготовиться к открытию огня!» Караул взял на изготовку и быстро зарядил ружья… Тогда старший в лагере полковник Русланов громко приказал русскому офицеру скорее стать на свое место. Лишь после этого немец приказал караулу уйти… Майор любил поиздеваться над пленными, иногда очень зло. Однажды фон Трахтенберг пригласил в лагерь офицеров немецкой пехотной бригады, командир которой, очевидно, был его приятелем. После обеда, в необычное для поверки время, раздалась команда: «Строиться на поверку». По коридорам забегали фельдфебели, громко призывая нас скорее выходить во двор. Встревоженные вышли мы все на место обычной поверки, построились, как всегда, и ждем. Раздалась команда: «Achtung!» Открылись ворота замка, и во двор во главе с нашим «скупым рыцарем» вошла толпа немецких офицеров, весело и непринужденно болтающих и курящих сигары, не обращающих на нас никакого внимания. И вдруг мы услышали полную сарказма фразу коменданта: «Вот это, господа, мой зверинец!» Впередистоящие, услышав эту фразу, начали громко передавать ее всем не понимающим по-немецки. Пленные офицеры, громко крича: «Это бессовестно! Вы не джентльмен! Вы сами зверь! Вы нарушаете международный закон о пленных!», – устремились прямо к коменданту. Майор пытался что-то возражать, но ему не дали говорить. Пленные, оставив строй, смешались с немецкими офицерами. Майор не на шутку перепугался.

Видно, так велик был конфуз перед гостями, что он даже забыл вызвать для порядка караул. Наши штаб-офицеры, сейчас же составив жалобу инспектору лагерей военнопленных на незаконные действия коменданта, тут же вручили ему эту бумагу. Но, скажу откровенно, сколько бы мы жалоб и претензий ни заявляли и устно, и письменно, не только ни одна из них не была удовлетворена, но ни на одну жалобу мы не получили никакого ответа…

– Что-то уж больно радужную картину плена вы рисуете, господин прапорщик, – недоверчиво промолвил жандармский полковник.

– Вы мне не верите? – возмутился молодой офицер, и в глазах его блеснули молнии.

– Я верю! – неожиданно поддержал прапорщика Баташов. – Это, скорее всего, показной лагерь для инспекторов из Красного Креста и проверяющих. Немцы любят пустить пыль в глаза. Продолжайте, прапорщик, – подбодрил он офицера своим понимающим и сочувствующим взглядом.

– И в самом деле, в лагерь частенько наведывались делегации Красного Креста, сопровождавшие разных высокопоставленных особ. Понятно, что с такими военнопленными и в таких условиях контроля немцы старались обходиться относительно «аккуратно», однако все же не могли удержаться от репрессивных выходок. Совсем другой режим был в бараках, где под неусыпным контролем охранников находились так называемые репрессированные пленные офицеры, которые ранее пытались совершить побег или нарушали лагерный порядок. Из нашего лагеря в одну летнюю ночь бежали два офицера: штабс-капитан Рогачев-Маслов и поручик, не помню его фамилию, он прибыл с очередным группой пленных офицеров накануне. Знаю только то, что большинство офицеров из этой группы были захвачены австрийцами в Карпатах. Их поселили в крайний барак и запретили нам с ними общаться. Через несколько дней в 4 часа утра по тревоге был поднят весь лагерь. Немецкие фельдфебели и караульные с криком и ругательствами выгоняли нас на плац чуть ли не прямо с постели, не дав даже одеться. Как раз в это время шел проливной дождь. Некоторые офицеры, не успев одеться, укрылись от дождя одеялами или скатертями… Дождь лил и лил как из ведра! Мы все промокли до костей. Наконец через час немцы окончили свою поверку, и комендант лагеря объявил нам такое свое решение: «Пока не будут пойманы бежавшие два офицера, все военнопленные лагеря арестованы и должны безотлучно быть в своих комнатах, запрещается даже выглядывать в окна, и в нарушителей сего приказа часовые будут стрелять!»