Они жарили на костре слегка подсохший хлеб, потом Дин колдовал над котелком, обещая какой-то необыкновенно вкусный суп. Таким он и получился — очень вкусным, впитавшим в себя запахи разогретой на солнце хвои, приправленный таинственными корешками и ягодами, которые мальчишка насобирал в округе. 'Не беспокойся, — приговаривал он, — все проверено. Мне их Ирда показала'.

А Тин и не беспокоился. Ему даже в голову не пришло, что Дин может ошибиться. Просто это был его… нет, их день, в который точно не могло случиться ничего плохого.

Первый тревожный сигнал настиг его уже вечером, после заката, когда они решили выпить по глотку вина. Дин, наблюдая, как друг разливает напиток, всего лишь попросил его быть поосторожнее — чтобы осталось еще 'на завтра'. Для этого сумасшедшего пойла, что он затеял варить. Для ритуала. И как-то сразу стало понятно, что это прощальная чаша. Что у них остался всего один день, да и тот большей частью пройдет в подготовке… к расставанию. И завтра в это же самое время Тин останется на берегу озера один.

Но все-таки они выпили этого вина, а потом долго смотрели на игру пламени, пока их не сморил сон. И утром резвились, как ни в чем не бывало. И даже суп, который сварил Дин, был ничуть не хуже вчерашнего.

А потом Дин помыл котелок и начал в задумчивости раскладывать на земле мешочки с травами. Он уже был там. Не по ту сторону зеркала, но на границе, которая пролегла между ними сейчас. И Тин в очередной раз поймал себя на мысли, что ужасно хочет, чтобы весь этот ритуал оказался бредом, выдумкой автора той дурацкой книжонки. И в то же время совсем не желает другу такого разочарования.

Он попытался напомнить себе, что ему все равно надо возвращаться, с другом или одному. Выполнять обещания, искать жену… И на этой мысли его словно молнией прошило. Озарение было совершенно безумным, он даже в тот момент отдавал себе в этом отчет. Но остановиться не мог.

Сначала он бросился к своему походному мешку и принялся лихорадочно перетряхивать его содержимое, пока не докопался до нужного — измятой тетради, которую он прихватил с собой в нелепой надежде, что ему удастся вести какие-то путевые заметки, и из них когда-нибудь, по возвращении, вырастет что-то интересное. Хотя уже тогда он понимал, что вряд ли у него получится делать записи в пути. Ну да ничего, теперь эта тетрадь пригодится.

Тин писал так, словно это он собирался уходить и изливал душу той, что оставалась. Честно, без оправданий, без скидок на обстоятельства, но и без покаянного пафоса. Просто писал, как думал, в надежде, что она поймет.

Дин

Время, оставшееся до равноденствия, она приняла как подарок. Дивные часы, которые не входили ни в ту жизнь, что была раньше, ни в ту, что настанет. Межвременье, которому можно было отдаться, не думая ни о чем.

Правда, ни о чем не думать получалось плоховато. Но она честно старалась, потому что видела, чувствовала, что для Тина это важно, что он хочет сполна насладиться этими подаренными часами.

И сама же все испортила, когда попросила быть осторожнее с вином. Спохватилась, но было уже поздно — словно она задела туго натянутую струну, и звук эхом разошелся по окрестностям, призывая отброшенные мысли, думать которые не хотелось никому из них.

Но все-таки им удалось вкусить радостей межвременья. Она видела это в глазах Тина и чувствовала сама. Даже несмотря на то, что от некоторых мыслей не удавалось избавиться и на мгновение.

А потом Дин занялась изготовлением своего безумного зелья. Она так и называла его про себя: 'безумное'. И все равно собиралась сварить и воспользоваться так, как описано в книжке. И слова произнести, какие надо. И замереть после этого, слушая оглушающий стук сердца, не решаясь перешагнуть порог.

А может, и не будет никакого порога. Просто выяснится, что все это полная ерунда… ну или сама Дин что-то неверно истолковала. Придется тогда поворачивать назад, искать избушку лесного хозяина и просить… Просить, чтобы он отменил свое колдовство, потому что жить в мальчишеском теле больше невозможно. Словно не от других прячешься, а сама себя пытаешься обмануть. Безуспешно.

Но в глубине души Дин была твердо уверена, что все получится. Не было уверенности в другом: что все это ей действительно нужно. И вот об этом она как раз старалась не думать. Тщательно отмеряла ингредиенты для зелья, высчитывала временные интервалы, потом остужала получившееся варево.

Тин все это время что-то сосредоточено писал в истрепанной тетрадке, и Дин со щемящей тоской в сердце вновь ощутила, что они далеко друг от друга — как тогда, когда пробирались через лес. И — вспомнила: надо защитить друга для обратного пути. Она была совершенно уверена, что знает, как это сделать: тогда, в лесу, он пришел в себя, когда вкусил ее крови во время поцелуя. И сейчас ее кровь должна его спасти. Вот только целоваться с ним она больше не станет, да и сам Тин вряд ли изъявит такое желание. Есть и другой способ, тем более, что ей все равно придется…

Слова Лесного о 'красном цветке' Дин помнила хорошо, и ей не стоило труда сложить эти слова и указание на 'красный цветок положенной жертвы'. В этом ритуале, если она все правильно поняла, жертвой должна была стать она сама. Вернее, ее кровь, без которой врата не отворятся.

Вот только… сама она себя никогда не резала и не могла на это решиться. Придется просить о помощи.

— Тин, — негромко позвала девушка.

— Да? — он поднял глаза, и она наблюдала, как парень возвращается из тех дальних далей, в которых только что пребывал.

— Тебе придется помочь мне.

— Сейчас? — видно было, что он пока не готов расстаться с тетрадкой.

— Нет. Когда зелье остынет. У тебя еще есть немного времени.

Она улеглась на траву и постаралась заставить себя расслабиться. Неизвестно, когда ей удастся передохнуть — ритуал ведь проводится на закате, а что ждет ее там, по ту сторону — неизвестно. Может быть, ей понадобятся силы.

За время пути Дин окрепла, теперь она чувствовала себя в состоянии, если понадобится, и ночь напролет идти, и за свою жизнь постоять. Но отдых ей все равно не помешает.

Она даже глаза прикрыла, но заснуть не давало возбужденное ожидание, и Дин повернулась на бок и стала смотреть на Тина: как он прикусывает губу в задумчивости, как вырывает исписанные листки из тетради и причудливо складывает их — таким забавным кармашком, потом вкладывает в него что-то маленькое — Дин не успела разглядеть, что именно, и засовывает внутрь клапан, запечатывая… письмо. Да, письмо, вот что такое творилось на ее глазах. Письмо с сюрпризом.

— Я готов, — вымученно улыбнулся Тин. — Тебе все еще нужна моя помощь?

— Как раз сейчас и нужна, — хмыкнула Дин, а потом без сомнений протянула другу руку и прокаленный на огне нож. — Мне нужна моя кровь. Но я не решаюсь резать собственную руку. Ты… можешь?

Тин отшатнулся:

— Ты что?! Мне легче свою разрезать, чем тебе боль причинить… А моя кровь не подойдет?

— Нет, — Дин смущенно пожала плечами, — нужна моя.

— Жалко, — криво ухмыльнулся Тин. — А я надеялся, что тоже на что-то сгожусь.

Дин хихикнула. Потом еще раз, тщетно пытаясь сдержаться, а потом расхохоталась в голос. И Тин фыркнул и подхватил ее хохот. Они смеялись… как смеются в последний раз. С каким-то внутренним знанием, что дальше будет уже не смешно. Они смеялись взахлеб, повалившись на траву. Сначала весело, потом истерически, не имея сил остановиться. А потом смех внезапно оборвался.

Дин поднялась с травы, снова взяла нож и на сей раз решительно полоснула себя по руке. Сама. И занесла запястье над чашкой, отмеряя нужную дозу. Крови требовалось совсем немного.

— Иди сюда, — скомандовала она Тину.

Тот и не подумал ослушаться.

Девушка поднесла окровавленное запястье к его губам:

— Глотни.

Парень отпрянул.

— Глотни, — повторила она, — или хотя бы слизни. Моя кровь поможет тебе выйти отсюда, когда ты останешься один.