Ей снилось, что пчелы все вытягивались и вытягивались и, наконец, превратились в человеческие существа, которые все время кружатся около нее. И одна из них приблизилась к ней и сказала ей: «Дай мне положить свою руку на то место, где лежит твой ребенок. Если я дотронусь до него — он будет такой же, как я».

Мать спросила:

— Кто ты?

— Я — Здоровье, — сказала она. — До кого я дотрагиваюсь, у того по жилам пробегает веселая красная кровь, тот не знает ни усталости, ни боли, для того вся жизнь — радость без печали, веселый беспрерывный смех.

— Нет, — сказала другая, — дай мне дотронуться до ребенка, ибо я — Богатство. Если я коснусь его, он будет избавлен от всех материальных забот. Он будет жить силами и кровью своих собратьев, если он захочет; и все, что соблазнит его взоры, будет у него в руках. Он не будет знать, что значит нуждаться. — И она замолкла; но дитя лежало все также тихо и без движения.

И третья сказала:

— Дай мне коснуться дитяти. Я — Слава. Я веду человека на высокий холм, где все люди могут видеть его. Когда он умирает, его не забывают, имя его гремит столетия, оно переходит из уст в уста, от поколения к поколению. Подумай только — не быть забытым в течении веков!

И мать продолжала спокойно и ровно дышать во сне, но фантастические видения обступали ее со всех сторон.

— Позволь мне дотронуться до дитяти, — сказала еще одна из них! Я — Любовь. Если я трону его, он не будет проходить один по своему жизненному пути. В дни беспросветной тьмы, когда он протянет свою руку за помощью, он встретит другую руку, которая поддержит и ободрит его. И, если все будут против него, найдется душа, которая скажет ему: я с тобой. И дитя дрогнуло в утробе матери.

Но явилось еще одно и сказало:

— Дай мне дотронуться, ибо я — Талант. Я могу сделать все, что уже было сделано. Я награждаю воина и государственного деятеля, мыслителя и политика, имеющих успех, и писателя никогда не идущего впереди своего времени и никогда не отстающего от него. Если я коснусь ребенка — ему никогда не придется жаловаться на неудачу. Пчелы летали над головой матери, почти задевая ее своими длинными тонкими лапками, а в сновидении ее из далекого темного угла комнаты выступил новый призрак с бледным лицом, глубокими морщинками, впалыми щеками и дрожащей улыбкой на устах. Он протянул к ней свою руку. И мать отшатнулась и вскричала: кто ты?

Он ничего не ответил.

Она заглянула ему в глаза и сказала: что можешь ты дать дитяти — здоровья?

Он сказал:

— Нет, в жилах человека, которого я трогаю, разгорается страшная лихорадка, пожирающая его кровь, как огонь. Лихорадка эта может быть исцелена только тогда, когда будет исцелена жизнь.

— Ты даешь богатство?

Он покачал головой.

— Когда человек, которого я трону, наклонится, чтобы поднять с земли золото, его внезапно отвлекает огонь в небе, и пока он обращает свои взоры к небу, золото выскользает из его рук и иногда другой прохожий подхватывает его.

— Славу?

Он ответил:

— Нет. Для того, кого я трону, на песке начертана стезя перстом невидимым, ни для кого. Он должен идти по этой стезе. Иногда она ведет почти к самой вершине и потом внезапно сворачивает вниз в долину. Он должен идти по ней, хотя никто кроме него ее не видит.

— Любовь?

Он сказал:

— Он будет жаждать любви, но не найдет ее. И когда он откроет ей свои объятия и захочет прижать ее к себе… тогда далеко на горизонте он увидит луч света. Он пойдет к нему. Но сокровища своего он не может взять с собой; он должен пускаться в путь один. Или когда, прижимая к своему пылающему сердцу дорогое существо, он воскликнет: «мое, мое, собственное» он услышит голос! Откажись от него, оно не твое.

— Он будет иметь успех?

Он сказал:

— Он будет терпеть неудачу. Когда он будет преследовать какую-нибудь цель вместе с другими, другие достигнут этой цели раньше него. Ибо странные голоса будут призывать его и чудный свет будет манить его к себе; и он должен будет слушать и ждать. Но самое удивительное вот что: далеко, далеко, за жгучими песками, там, где другие люди не видят ничего, кроме пустынных пространств, он увидит синее море. Над этим морем солнце вечно сияет, воды его сини, как ясное небо, а на берегах играет белая пена. Большая страна возвышается среди этого моря, и на вершинах ее гор он увидит сверкающее золото!

Мать спросила:

— И он достигнет этой страны?

Он странно улыбнулся.

Она спросила:

— Существует ли она в действительности?

Он сказал:

— Что же существует в действительной?

И она посмотрела в его полуоткрытые глаза и сказала:

— Дотронься.

Он нагнулся, положил свою руку на спящую мать и что-то тихо прошептал. Она могла расслышать только слова: «Наградой твоей будет то, что идеал для тебя будет действительностью».

И дитя под сердцем матери дрогнуло. Мать продолжала спать тем же тяжелым сном, но видения ее исчезнули. И в глубине, в самых недрах ее существа еще неродившееся дитя ее увидело сон. В его глазах, никогда не видавших дневного света, в его еще неготовом мозгу мелькнуло ощущение света, света, которого оно никогда не видало, и может быть, никогда не увидит, но который есть где-то!

И дитя получило свою награду: идеал сделался для него действительностью.

Четыре голые стены; на них изображения Христа, несущего свой крест, божественный Младенец с полустертыми чертами, Пресвятая Дева в синем и красном, римские солдаты и еще Христос со связанными руками. Крыша ее провалилась и над головой открытое небо, синее итальянское небо; дождь проточил дыры в стенах, а штукатурка с них так и обваливается. Часовня стоит одиноко, высоко, над самым концом мыса, и днем и ночью морские волны разбиваются у ее подножия. Одни говорят, что она выстроена здесь монахами, живущими там внизу на острове, чтобы они могли приносить сюда своих тяжко-больных. Другие — что проходившие по большой дороге монахи и странники выстроили ее здесь, чтобы иметь пристанище и молитвенное место. Но нынче никто больше не останавливается в часовне для молитвы, и больных сюда больше не приносят для исцеления.

За часовней пролегает старая римская дорога. Если вы взберетесь сюда совсем одни и сядете тут в жаркий, солнечный день, вам покажется, что вы слышите шаги римских солдат по мостовой, бряцание их оружия и звуки тех далеких времен, когда Аннибал со своими войсками ломился сквозь чащу и здесь еще не было никакого пути. Нынче здесь полная тишина. Кое-когда вы услышите шаги мула по камням мостовой — это крестьянская девушка проезжает верхом, сидя между своими корзинами; или увидите старую женщину, проходящую со своим узелком на голове, или человека со страшным разбойничьим лицом и дубиной в руке, поспешно проходящего по дороге. Но за всем тем часовня здесь стоит одиноко; с обеих сторон ее морские заливы и она прислушивается к прибою моря у ее подножия.

Я пришла сюда однажды в зимний день, когда полуденное солнце жарко пекло по старой мостовой. Я утомилась, и дорога казалась мне крутой. Я вошла в часовню, подошла к разрушенному окну и стала смотреть в море. Далеко, далеко за синими водами залива виднелись города и деревни, рассеянные белыми и красными пятнами по зеленым склонам гор, а горные вершины подымались в самое небо и то появлялись, то скрывались за облаками. Мне казалось, что вершины эти манят меня к себе, но я знаю, что никогда никакой мост не соединит меня с ними, никогда, никогда! И я закрыла глаза рукой и отвернулась от них. Вид их был невыносим для меня.

Я прошлась по развалинам часовни, взглянула на Христа, несущего свой крест, на божественного Младенца, римских солдат, на их сложенные руки и вышла на открытую паперть, где села на камень. У ног моих была маленькая бухта и ряд белых домиков, тонувших в зелени оливковых деревьев, а белая пена волн длинной узкой лентой окаймляла берег, и, усталая, я облокотилась на колена. Я страшно устала — усталость моя казалась мне древнее дневного жара, древнее солнцепека на камнях старой римской дороги, и я положила голову на колена и, прислушиваясь к прибою волн 300 футов подо мною и к шуму ветра в оливковых ветвях и старых сводах, я заснула. И мне приснился сон: