– Сестра моя. Она плохо слышит, – чуть извиняющимся тоном пояснила Марта и тут же бодро спросила:

– Так ты золотошвейка?

– Золотошвейка, – киваю, – с малолетства только этим и занимаюсь. Мастерская у нас.

– А что, и мать твоя этим занимается? – поинтересовалась Марта, выставляя на стол такие разносолы, что у меня слюнки потекли и я не сразу и вопрос поняла.

– Нет у меня матушки, – говорю, – зато сестры есть, Селина, вот, на днях здесь была. Неужто не помните? – озадачилась я.

– Ах, Селина, значит, сестрица твоя? Славная девочка, – равнодушно похвалила кухарка, и я прекрасно чувствовала, что нет никакого дела Марте ни до Селины, ни до меня с моими рассказами. Не то, чтобы меня это задело, но в незнакомом месте всегда хочется иметь хоть какую-нибудь поддержку, а здесь, похоже, на это надеяться и не стоит.

– Да ты ешь, девушка, ешь!

– А зачем графу золотошвейка? – рискнула спросить я с набитым ртом. – В свет он не выходит, новую одежду не заказывает, подарки не дарит. Он что, золотное шитье в сундук будет складывать?

– Ты, девушка, знай себе работай, а вопросов не задавай! – слегка охолонила меня кухарка. – Твое дело работать. А зачем – хозяин сам скажет, если захочет.

Тут меня и проняло!

– Что, – возмутилась я, – за тайны здесь такие, что нормальному человеку и спросить нельзя?

Марта пристально посмотрела на меня и серьезно сказала:

– Ты и вправду, девушка, уйми свое любопытство. Не тайны ради, а чтобы жива осталась. Не будешь совать свой нос, куда не следует, – будет все в порядке, никто тебя не тронет, никто не обидит.

Я изумленно хлопала ресницами, не веря своим ушам. Мне угрожали! Что это за место такое?

Марта, явно довольная моей реакцией, улыбнулась и елейно добавила:

– А если что надо будет – одежка, скажем, ты скажи Логану, он все сделает. Ты не думай, работы будет у тебя много, скучать будет некогда.

Я просидела на кухне у Марты и изредка забредающей к нам Тирты до вечера.

Марта готовила ужин, и хоть в помощи явно не нуждалась, я ей усердно помогала. Так, слово за слово, старушка разговорилась, подобрела. Графские тайны, равно как и самого графа, мы в разговоре усердно обходили стороной, но в остальном Марта оказалась не такой несловоохотливой, как я этого боялась.

Я узнала краткую историю замка и ореховой рощи за ним, о том, что лес, через который мы подъезжали к крепости, в последнее время хиреть стал, и хоть зверье в нем не перевелось, да больно пугливым стало. Волки непомерно развелись, отстреливать пора. Узнала я и о том, что на Западной башне совсем кладка развалилась, того и гляди рухнет, а Логану и вовсе дела нет. Поговорили и о том, что этим летом сильно обмелела река, на днях даже корабль на мели застрял, уж сколько возни было, пока вытащили…

Узнала и о том, что до меня работала здесь золотошвейкой старшая сестра Тирты и Марты – Карита. Все последнее время женщина болела, слабела, угасала и вот померла меньше месяца назад.

– От того и Тирта такая – горюет. Ты не смотри так на нее, девушка. Она неплохая. Просто… странная немного. Но это пройдет. Надеюсь. – успокаивала меня Марта.

Тирта время от времени появлялась на кухне молчаливая, но деловитая. То суетливо переставляла с места на место вещи, которые, по-моему, совершенно в этом не нуждались, то делала какие-то знаки Марте, когда считала, что я этого не замечаю… Чем больше я за ней наблюдала, тем быстрее приходила к выводу, что старушка не в себе. А судя по сердитым взглядам, время от времени бросаемым Мартой, я убеждалась, что совершенно права.

Ужин был готов ровно к тому моменту, когда огромные стенные часы торжественно пробили восемь. Марта загрузила изящные супницы и подносы в подъемник, который я сперва приняла за дверцы печи, и закрыла створки. Минут через пять послышался ровный скрип приводимого в действие механизма. Марта удовлетворенно кивнула, будто до этого не была уверена, есть ли кто наверху, и принялась нагружать второй подъемник, такой огромный, что туда поместились бы четыре меня. Еда уехала куда-то вниз.

– Для стражи! – пояснила Марта, заметив мое любопытство. – Ну вот, Кассандра, мы и закончили. Сама доберешься?

Я добралась. С нервным оглядыванием по сторонам, на цыпочках и почти не дыша. Но с первого раза и нигде не заблудившись. Впрочем, уже через день-два я поняла, что боялась зря: люди здесь появлялись крайне редко. Заброшенность – самое нормальное для этого замка состояние.

Без солнечного света моя нынешняя комната показалась мне не такой веселой, как днем, но после коридора ее темнота уже не пугала.

Оправившись от треволнений дня, я задумалась. Странное место, этот замок, очень странное. Полоумные старушки, бродящие по коридорам, хозяин, о котором говорить нельзя, почти полное отсутствие слуг (в нашей семье их куда больше!). Да и сами мрачные стены навевали отнюдь не радостное настроение. На ум приходили рассказы Селины, и я думала о том, сколько в них правды.

Однако ночь прошла совершенно без приключений. Ни настырных привидений, ни страшных снов, ни нежданных вторжений, ни отодвинутых таинственным образом дверных запоров. Я проспала всю ночь без задних ног и проснулась с рассветом.

…Люблю это время. Чистое, умытое, радостное утро всегда сулит надежду. Я распахнула оконце в светелке, оглядывая с высоты крепостной башни расстилавшиеся внизу сонные, покрытые легким туманом зеленые луга, серебряный изгиб реки, темный, но в утренних солнечных лучах совсем не страшный лес.

Радуясь далекому солнцу, росистому воздуху и веселому щебету птиц, я не сразу заметила, что на столе в светелке что-то лежит, а заметив, принялась рассматривать.

На кусочке шелковистой белой ткани лежал небольшой моток золотых ниток, скорее даже шнур, тонкий, но свитый из множества тончайших нитей. Рядом с ним – нарисованный на листе бумаги узор, точнее, знак, некая стилизованная буква неизвестного мне алфавита. На обратной стороне бумаги небрежным, трудно разбираемым почерком было написано предельно кратко и ясно: «Выложить шнуром. Начало и конец шнура соединить в одной точке».

Что ж, работа как работа. Это даже вышивкой не назовешь.

Мне не привыкать к сложным монограммам, в которых порой даже невозможно понять, какие буквы их составляют, или изощренным узорам без конца и без начала. Мне приходилось выводить на кайме платья не просто слова, но даже стихи, поэтому с тем, что было на оставленном для меня небольшом (величиной с ладонь) рисунке, я надеялась справиться без особого труда.

То, что работу нужно было выполнить шнуром, облегчало мою работу, если, правда, я сумею разобраться, где у этой буквы начало. Это может показаться странным, но вышивку нельзя начать просто так, откуда-то из середины. У нее обязательно есть начало, и от этого зависит все.

Через несколько минут пристального изучения рисунка, я знала его наизусть. Я могла бы с закрытыми глазами повторить все бесконечные изгибы идущей линии, все петли и повороты, все переплетения, он улегся на полки моей памяти с правом несомненного собственника. И только тогда, когда мой палец с начала до конца смог повторить рисунок на столе, при этом ни разу не оторвавшись от столешницы, я поняла, как нужно делать. Теперь я знала, откуда начинать и где это должно закончиться.

Я была так поглощена работой, что даже не заметила угрюмой Тирты, молча поставившей маленький поднос со скромным завтраком – молоко, мед, белый хлеб с маслом – и также молча исчезнувшей.

Я наскоро жевала, досадуя, что это отрывает меня от работы, и думала только о том, как возьму в руки иглу.

Кто смотрит на только что натянутый холст с кистью в руке и прикидывает первый мазок краской, перед кем лежит чистый лист, перья тщательно очинены, а мысли неудержимо просятся на бумагу, только такие могут понять меня. Предвкушение творчества – вот что это такое.

Переведя рисунок на шелковую ткань, не торопясь натянув ее на небольшие деревянные пяльцы и передвинув стол поближе к распахнутому окну, я приступила к работе.