– Но мои скелеты не имеют никакого отношения к отравлению. Неужели тебе не ясно, что я теряю из-за всей этой истории больше всех? Моя собственность в Дирмидонсте превратилась в труху…

– О боги! Неужели тебя только это и волнует!

– Ты хочешь сказать, что тебя это не волнует? – громко фыркнул Молрой. – Мы все скоро окажемся в глубоком дерьме…

– Уймись, Молрой, – недовольно оборвал его Ноилин.

«Малиновый камзол» криво ухмыльнулся, но в глазах его промелькнуло нечто весьма неприятное. Такие люди, как Молрой, не любят, когда их грубо обрывают. Даже хозяева в своем собственном доме. Даже когда они несут чушь. Они всегда найдут повод вернуть обидчику его слова, даже если это будет год спустя.

С первого взгляда мне было понятно, что Молрой был из тех, кого называют «себе на уме». Впрочем, и другие гости особой открытостью не отличались. Молрой был гостем, но чувствовалось, что гостем «вынужденным», пришедшим не по зову души к другу, а по надобности, которая особого удовольствия ему не доставляла. Он смотрел и слушал, впитывая все до последнего слова, но происходящее мало интересовало его, поскольку то, за чем он пришел, решено не было, и это сильно досаждало ему. Смех был неискренним, взгляд – настороженным, хотя вел себя гость вполне естественно.

Куда беспокойнее вела себя Элена. Красавица нервничала, и я никак не могла понять причин этого. Она вполне могла быть замешана в истории с отравлением, однако, поразмыслив, я решила, что объяснение могло быть куда банальнее. Наученная поведением легкомысленной, ветреной Селины, я с легкостью могла разбирать, что написано на лицах людей, о чем говорят их позы и жесты. И сейчас это самое умение говорило мне о том, что не стоит полагаться на слова людей, если их глаза и руки говорят об обратном. Элена бросала красноречивые взгляды на Иолля, мстительно и победно поджимая губы, но при этом пальцы ее правой руки нежно скользили по серебряному позументу на плече бархатного камзола Ноилина. Время от времени женская рука как бы невзначай касалась графских волос, и этот интимный жест, а также то, что хозяин воспринимал действия гостьи как само собой разумеющееся, говорил о многом. Например, о том, что этих троих связывало нечто большее, чем приятельские отношения. Может, поэтому у Элены есть повод беспокоиться?

«Странные гости у моего хозяина», – подумалось мне. Естественно, любое общество, особенно людей давно знакомых друг с другом, всегда обрастает множеством связей, событий, намеков, подозрений – известным только им, и любой посторонний всегда оказывается чужаком на этом пиршестве недосказанности. Но общество, собравшееся здесь, обросло таким обилием тайн и намеков, что каждое слово, каждый жест содержали в себе скрытый подтекст, отчего я чувствовала себя мухой, растерянно жужжащей посреди множества развешанных по стенам липких бумажек: и сесть боязно, и не попробовать – себя не уважать.

Но особой свободы на этом пиру тайн у меня не было.

– Ну, и что вы об этом думаете? – устало спросил Ноилин, конечно, не у меня.

– Ты ей веришь, Хед? – задушевно спросила Элена, наклоняясь так низко, что почти касалась его волос.

– Она не соврала ни разу, – холодно ответил граф.

– Но всю ли правду она нам говорит? – задумчиво вторил гостье Молрой. – Мнится мне, что у этой девушки есть кое-что про запас…

– Всю! – закричала я от несправедливого обвинения, – Мне нечего скрывать! Все произошло совершенно случайно!

– Случайно король Мадурновос разрушил самый неприступный в мире город Касир, заехав вернуть жену после бала, – проворчал Ноилин, обреченно махая рукой, будто одно мое присутствие приносит несчастья.

Даже опустив глаза, я чувствовала пристальный изучающий взгляд графа. О чем он думает? Намерен ли он пришпилить пойманную бабочку на булавку или отпустить ее на волю? Я никак не могла понять, как он относится к тому, о чем я говорила. Его фразу «она не соврала ни разу» можно было понять по разному: не только как «я ей верю», но и «мне не удалось уличить ее во лжи», а это, признайте, совсем разные вещи. Я так устала оправдываться и доказывать свою невиновность, что дошла до полного безразличия к дальнейшей собственной судьбе. Случайность я или закономерность, а все, что меня сейчас волновало, так это то, когда все это закончится.

– Это судьба, – вдруг задумчиво сказала Элена, перехватив тон, заданный Ноилином, – о, у Судьбы много орудий. Особенно незначительных. Маленьких, полезных орудий. Камешков, попавших в башмак и в самый неподходящий момент впивающихся в ногу, когда ты убегаешь от погони. Монеток, оказывающихся фальшивыми именно в тот момент, когда требуется выкупить собственную жизнь… Разве не эти судьбоносные досадные мелочи иной раз полностью меняют всю нашу жизнь?

Я бросила удивленный взгляд на Элену, попутно заметив, что и граф, нахмурившись, поднял на нее глаза. Но она как ни в чем не бывало улыбнулась, оторвалась, наконец, от кресла и не спеша приблизилась ко мне, с непроницаемым лицом окидывая мою застывшую фигуру с головы до ног. Иолль хмыкнул и отошел в сторону, оставив меня наедине с этой элегантной красавицей. Я представила саму себя со стороны и невольно покраснела, почувствовав себя уродиной с багровым пятном от вчерашней пощечины на щеке и замарашкой: со вчерашнего сказочного появления из кухонного подъемника ни платье сменить, ни толком почиститься я так и не успела.

– Камешек так камешек, – вымученно улыбнулась я, – мне не привыкать. Вы еще чего-нибудь желаете узнать, господин граф?

А Ноилин молчал, безразлично глядя на нас.

Оживление и даже интерес, появившиеся на его лице во время разговора, исчезли, и он опять надел привычную хмурую маску недовольства и надменности. Я пожалела об этом. На какую-то секунду мне показалось, что под этой маской скрывается совершенно иной человек.

Но вот он в очередной раз скривился, судорожно сжав длинными пальцами синие подлокотники, и внезапно я с ужасом поняла: это уже не недовольство, это боль. Его мучил такой сильный приступ боли, что он едва сдерживался. На какое-то мгновение я так явственно ощутила эту боль, что от неожиданности отступила на шаг назад.

– Чего испугалась? – грубо бросил Ноилин, буравя меня глазами. – Я еще жив. Рано хоронить.

Глаза были бешено-злыми, губы стиснуты до белизны. «Пусть, пусть позлится, – чуть не плача, мстительно подумала я, в собственной злости обретая силы, – это как кровопускание: – дурную кровь спустит, глядишь – и легче станет». Я чувствовала все сразу: и злость на его грубость, и дикое отчаяние при виде страдающего человека, и жалость, которую он так успешно во мне подавлял.

С трудом отведя взгляд от лихорадочно поблескивающих глаз, я осмотрелась по сторонам. Никому и дела не было, что ему плохо, хотя я прекрасно видела: о его боли знали все. Никто не бросился на помощь, никто не сказал ни слова сожаления, не сделал ни одного успокаивающего жеста. Это было странно. Очень странно. Элена отошла от меня и не спеша уселась в кресло, Иолль отвернулся, глядя в окно, а Молрой принялся задумчиво изучать собственные ногти. И только Нарат подошел с бокалом вина, за который граф схватился с поразительной быстротой. Окунув бесцветные губы в рубиновую жидкость и сделав несколько глотков, он спокойно и почти вежливо сказал, будто и не было никакой боли:

– Ты можешь быть свободна, но тебе придется остаться в моих личных покоях, как бы ни неприлично это звучало. Надеюсь, после всего этого работать ты не разучилась?

Вот тебе и извинения за причиненные неудобства. Я коротко поклонилась и вышла.

…Мне разрешили, наконец, забрать вещи из комнаты в нижней части замка. Теперь я становилась поистине затворницей под бдительным присмотром Джаиля и Нарата и не скажу, чтобы меня это радовало. Был ли у меня выбор? Если, конечно, пошуметь, сослаться на договор, на приличия (я девушка все-таки незамужняя), может быть, что-то бы и вышло, но как-то не верилось. За последние дни я разучилась полагаться на вежливость и тактичность других, теперь придется полагаться только на себя.