Кен отпустил мою руку. Папа повернулся ко мне в узком сидении, провел дрожащей ладонью по густым и спутанным седым волосам. Он медленно выдохнул. Пытался успокоить хаос внутри.

— Пап?

Его глаза, карие, но темнее моих, было сложно прочесть.

— Кои-чан, что ты делаешь? — английский. Говорил не Хераи Акихито, баку, а мой отец. Шеф-повар суши. Певец глупых японских считалок. Муж, который отстранился, когда мама умирала в больнице.

— Фрагмент Буревестника все еще в тебе. Я думала, — я сглотнула что-то горькое, — что помогу.

— Не делай так больше, — сказал папа. — Не трогай меня.

Мои щеки вспыхнули, хоть в салоне было холодно. Я вторглась в его личное пространство. Я не могла убежать и не могла залить несчастье кофе. Полет на самолете был хуже всего.

— Простите, — Кен указал кивком, что хотел встать. Я осторожно встала, потирая руки, чтобы избавиться от неприятных эмоций. Кен перебрался через папу и закрыл собой злой взгляд папы.

Кваскви вдруг рассмеялся. Головы повернулись в нашу сторону.

— «Ворон», — он указал на экран. — Обожаю этот фильм. Там столько правильного.

Я нахмурилась. Он пожал плечами и повернулся к экрану, не пропуская за фильмом ссору отца и дочери.

Жар тела Кена возле меня в узком ряду вдруг стал очень важной деталью. Я робко повернулась к нему. Вблизи он смотрел на меня, возвышаясь на фут. Щетина появилась вокруг его широкого рта, его нижняя губа недовольно выпирала.

— Перелет — это тяжело. Не зли его, — тихо сказал Кен. Его теплое дыхание задело мое ухо, но это не вызвало привычное тепло во мне. Я ощущала злость.

Кем он себя возомнил, что лез в это? Спящий лис решил поиграть в начальника. Моя шея вспыхнула, пот собирался над верхней губой и под руками. Папа был моей ответственностью. Кен и его наглость кицунэ не могли тут влиять. Это был мой папа.

Постойте.

Это не было привычным раздражением Кои. Это было пожирание сна. Маленький фрагмент не должен был повлиять так на меня, но раздражение было как при ПМС, и жаркая вспышка, а потом будет…

— Ай, — вот и оно. Головная боль с ледяными колючками в висках. Как похмелье.

Кен с тревогой нахмурился.

— Ты позеленела, — я оттолкнула его рукой в грудь, что была раздражающе близко. Очереди в туалет, к счастью, не было, но я минуту боролась с дурацкой дверью, а потом погрузилась в приятное уединение кабинки.

Я вытащила из кармана мини-пачку Мидола. Он работал лучше Тайленола и даже Адвила против этой головной боли. Я проглотила таблетки без воды, протерла мокрой ладонью шею, пару раз глубоко вдохнула, и ледяные колючки сменились тупой терпимой болью.

Помогло, когда костяшки впились в глаза. Чем был этот второй фрагмент? Река? Это точно было не от Буревестника. Я была под водой и напугана. Где папа это подхватил?

Прозвучал стук.

— Кои, — позвал тихо Кен. — Ты в порядке?

Раздражение вспыхнуло во мне. Он не мог спасти меня от смущения и спросить на японском, чтобы на меня не пялились, когда я выйду? Самолет чуть накренился, и я впилась руками в мокрый рукомойник.

«Ты на самолете в Токио», — отметила логичная часть моего мозга. Тут было полно японцев. Ни японский, ни английский не помогли бы. Мой желудок ощущался легко, словно был открыт, и такое ощущение было пару раз, когда папа водил Марлин и меня на танцы фестиваля Обон в японской школе Портлэнда. Мы говорили на японском, нашем личном языке, а потом замолкали на полуслове.

— Я в порядке, — сказала я. — Дай мне минуту.

Закончив дела и собрав спутанные волосы в приличный хвост, я открыла дурацкую дверь. Кен стоял там, хмурясь сильнее. Мы неловко замерли, разглядывая друг друга. Я подавляла желание разгладить большим пальцем складку меж его бровей. Кен пришел в себя первым, прошел мимо меня в туалет.

Ах. Может, я спутала тревогу с нуждой. Зря я подумала после пары поцелуев и ласк за эти недели, что мы хорошо узнали друг друга. Часть меня, недавно открытая, желала близости, чьей-то заботы обо мне, чего не было с тех пор, как мама умерла.

Кваскви все еще смотрел фильм, когда я прошла к своему сидению, но он отвернулся от экрана и пронзил меня серьезным взглядом. Кваскви — серьезный? Ой-ой.

— Ты можешь отказаться от этого бреда с Советом в любой момент. Только скажи.

Сказать? И он вернет меня в Портлэнд? И мы с Кваскви, его братьями из Иных, Медведями и ледяной каргой Дзунуквой пойдем в кофейню отпраздновать это? Фу, нет уж. Крупная женщина в яркой футболке фыркнула за мной.

— Простите.

Я отодвинулась, чтобы пропустить ее, а Кваскви остановил проходящую стюардессу и попросил зеленый чай на безупречном японском.

Я моргнула, забыв о головной боли. Кваскви говорил на японском. Конечно. И он, конечно, не раскрыл это раньше. Я застегнула пояс безопасности, мысленно вспоминая все, что я сказала Кену на японском, думая, что это личное.

— Ничего я не скажу, — ответила я на японском. Он скривился от недовольства?

— Я должен был попробовать, — сказал он, вернул в уши наушники, что были в десять раз дороже моего телефона. Иные точно не сталкивались с теми же социо-экономическими проблемами, что люди. Кваскви даже не моргнул из-за цены за перелет.

Это было прозаично? Моя голова пыталась отшутиться, чтобы не думать о чем-то сложном и тяжелом. Как папа. Его глаза были закрыты, грудь ровно вздымалась и опадала.

Лучше, потому что я оставила его, не волновала своей близостью? Нет, дело явно было в поглощенном фрагменте. Я ослабила давление. И я не дам Кену разбудить папу, перелезая через него к его сидению у окна после туалета. Я сжала спинки сидений и перелезла через скрещенные ноги папы.

Кен уже решил кроссворд в журнале. Крошки от бисквита покрывали его сидение. Хуже всего было то, что мои дешевые наушники были в заднем кармане сидения, и я не могла дотянуться, не потревожив папу. Я кипела пять минут. Где был Кен? Я представила, как он болтает с милой японской стюардессой, и закрыла глаза, отгоняя безумные и жалкие мысли в коробку и закрывая крышку.

Сидение было теплым, и гул самолета вызывал усталость.

В следующий миг я резко проснулась с болью в голове.

— Кои, — сказал Кен на своем сидении. — Мы вот-вот опустимся.

— Что?

— Ты проспала четыре часа. Мы приземляемся в Нарите. Можешь разбудить отца?

На моей щеке точно засохла слюна. Сон сидя был хуже всего.

— Нет, — сказала я и издала странный смешок от опешившего вида Кена. — То есть я не хочу его трогать. Ты можешь?

Кен стал что-то говорить, но замолк.

— Фрагмент Буревестника?

— Вряд ли. Ему снится что-то, что я никогда не видела, — я взглянула на Кваскви, смотрящего поверх плеча Кена. Он указала на глаз, а потом на меня. О, так я не только пустила слюни, уснув. Еще и глаза засохли.

— Акихито, — Кен осторожно потряс папу за плечо. Глаза папы резко открылись, все мышцы его тела напряглись, жилы проступили на шее и предплечьях. Его рот открылся в беззвучном крике. Кен даже не задел его голую кожу, а папа выглядел так, словно кто-то силой скармливал ему кошмары. Я потянулась к его рукаву, но папа отбил мою руку.

— Нужно его успокоить, — сказала я.

Кен быстро зашептал на диалекте Хераи.

— Удачи с таможней и иммиграцией, — сказал Кваскви.

— Папа, что такое?

— Я не могу, — процедил папа. Он был в сознании. Он резко выдохнул, сдулся под красным одеялом.

— Мы скоро сойдем с самолета, — сказал Кен на английском.

— Не самолет, — сказал папа. — Мы слишком близко. Я думал, что справлюсь, но я обманывал себя. От борьбы я стал слабее, а не сильнее.

— Близко к чему?

— Я не хотел этого для тебя, Кои, — сказал папа. Тревога, которую я ощущала, пока мы приближались к Японии, присоединилась к неприятным ощущениям. Самолет коснулся земли, дернувшись. Пассажиры вокруг нас шумели, потягивались, забирали вещи.

— Все хорошо, — сказала я. — Мы снимем тебя с самолета, и ты будешь в порядке, — я говорила это, но понимала, что они звучали бессмысленно. Ничего не будет в порядке. Мы были совсем не в порядке. И далеко от дома. Я думала, что позволить Кену отвести нас к Совету было нашей единственной надеждой для папы побороть его недуг, а для меня — узнать, как управлять пожиранием снов. Но частичка меня переживала, что станет только хуже.