К. Берд Линкольн

Сны Черной Жемчужины

(Хафу из Портлэнда — 2)

Перевод: Kuromiya Ren

ГЛАВА ПЕРВАЯ

— Бенадрил некоторых ускоряет, а не делает сонными, — отметил Кваскви со своего места в соседнем ряду. Он широко улыбался, показывая белые большие зубы ровными рядами. Глупая улыбка. Глупый гладкий хвостик, придающий ему вид актера Анишинабе, Адама Бича. Глупая сойка. Почему он не полетел через Тихий океан на своих крыльях? Но нет, он настоял, что останется с папой и мной. И Кеном.

Я взглянула на Кена, крепко спящего на сидении у окна. Раздражающе чистого и не мятого. Его густые черные волосы были зачесаны в помпадур, от него пахло лаком. Кен достал две таблетки Бенадрила, пообещал, что папа будет спать, а потом оставил меня, сдавшись своему сну.

И мне оставалось расправиться только с третьим мужчиной из трио, с которым я отправилась в полет: папой. Он выглядел утомленно — его седые волосы скомкались в колтуны — а еще был потным и взволнованным.

— Пап, — сказала я и повторила на японском. — Отоо-сан, — папа даже не посмотрел мне в глаза. Я зашептала ему тихо, надеясь, что голос успокаивает, говоря ему на японском снова и снова, какой он, кто я, где мы. Он сжимал кулаки, топал ногой так сильно, что я ощущала дрожь металлического пола — один из самых сильных Иных США и Японии был на грани срыва.

Ему не нравился полет. Это объясняло мое детство. Например, почему мы редко навещали родственников мамы на Гавайях и никогда раньше не бывали в Японии.

Было бы неплохо узнать о его фобии полетов до того, как мы попали в самолет.

Я прижала к губам стаканчик с французским латте, но оно уже давно закончилось. Кофе из самолета не подойдет. Шесть часов до Нариты. Как я выживу?

Я попробовала снова с диалектом из дома отца в Аомори.

— Все хорошо, с тобой ничего не произойдет.

Я хотела бы взять его за руку.

Но мы были баку, пожирателями снова. Прикосновения хватало, чтобы обменяться фрагментами сна, и папа был на грани безумия с тех пор, как использовал способности баку, чтобы помочь мне в сражении с драконом в Портлэнде.

Всю жизнь я могла безопасно трогать только папу. Даже когда я думала, что в его состоянии была виновата болезнь Альцгеймера, я могла коснуться его кожи, не получая фрагмент сна. Но теперь… Из-за дракона, Улликеми, выяснилось, что у папы был не Альцгеймер, а туман сна, возникший из-за его личного изгнания в Портлэнд. Он убежал из Японии, чтобы перестать пожирать сны. Ясность приходила к нему короткими жуткими вспышками. С площади Энкени их почти не было. Я не могла понять, была ли это защита его организма. Если я случайно передам ему фрагмент сна, это могло столкнуть его с края. Или хуже. Если его поймает сон, оставшийся после дракона, и он передаст фрагмент мне, я по неопытности могу оказаться с ним в тумане.

Этот полет. Кен, посол из Совета в Токио, убедил меня помощью с ситуацией с драконом, что Совет Токио, от которого папа убежал, был его единственной надеждой. А у меня как раз наступили каникулы в колледже.

Кваскви попал к нам в группу по разным неубедительным причинам. Он злился, что ему не сообщили официально о присутствии папы в Портлэнде. И он не был рад тому, что я подвергла опасности его большого друга-орла, Буревестника, во время боя с Улликеми. И он еще о многом жаловался в своем невыносимом стиле. Я подозревала, что на самом деле он отправился в Японию, чтобы присмотреть за мной. Я признала долг перед Кваскви во время битвы с драконом, так что была теперь слишком ценной, чтобы дать мне улизнуть.

Я подоткнула одеяло вокруг папы — на этой высоте было холоднее, чем я думала — и надеялась, что затишье в стуке ногой означало, что он успокоился.

Мой телефон завибрировал. Моя сестра, Марлин, что-то прислала мне. Я открыла сообщение. Там было селфи ее властного лица, но украшенного так, что ее брови комично изгибались, бабушкины очки были на ее носу, и она с укором смотрела в камеру.

Я улыбнулась. Она переживала за папу. Я еще не связывалась с ней с тех пор, как мы прошли в аэропорт.

— Хорошо, что Акихито не в тюрбане, — сказал Кваскви, жуя зубочистку. Весь средний ряд из пяти сидений был занят азиатами средних лет, жующими зубочистки, но Кваскви все-таки смог оставить раздражающий комментарий о том, что мой папа не мог успокоиться.

Моя правая ладонь потянулась к батончику с моккачино в кармане кардигана. Нет. Мысленный удар. Я не знала, как сложно будет найти хороший шоколад в Токио, и этот батончик был для экстренных случаев.

Я сообразила, что даже не поняла, почему Кваскви говорит о тюрбане.

— Что?

— У твоего отца все признаки тревоги террориста. Нервозность, пот, боязнь полета, — сказал Кваскви, не вынимая зубочистку. Он повернулся к экрану в спинке сидения перед ним и стал листать варианты романтических корейских сериалов.

Он был прав. Мы привлекали внимание. Мне придется коснуться папы. Понять, было ли это из-за фрагмента.

Когда я считала себя фриком, я медитировала, представляя чистые и четкие мазки кистью на элементарном уровне кандзи типа «солнце» и «луна», чтобы подавить фрагменты сна, которые случайно поймала за день. Ментальная дисциплина рисования кандзи помогала отгонять фрагменты во время бодрствования. Это работало, пока в моей жизни не появились Кен и Кваскви. Фрагменты Иных отличались. Кандзи были как вяло свисающая лапша, когда нужно было отогнать фрагменты Иных.

Но я все же представила мазки чернил на чистой рисовой бумаге, чтобы подготовиться. Ладно, вперед. Еще разок.

Я легонько коснулась запястья папы.

Самолет закружился. В этот жуткий миг я могла лишь сидеть, сжав ладони, мышцы сокращались без контроля. А потом с рывком мой живот будто открылся, выпуская в салон самолета тысячу бабочек. Все замерло, мою кожу покалывало. Спинки сидений, столики, окна и даже согнувшийся во сне Кен стали расплываться, краска разливалась поверх них, пока все не стало синим.

Небо. И я летела не в самолете, а на своих прекрасных крыльях с золотыми перьями, упивалась жаром и энергией солнца, будто была солнечной батареей.

Ох. Тошнота наполнила мой пустой живот. Это был сон Громовой птицы. Папа все еще видел сны Буревестника, и теперь мне придется это ощутить.

Это было жалкое эхо истинного и сильного сна Буревестника, который он дал мне и папе, пытаясь подчинить нас. В этом сне была нотка источника. Эхо того, что древней Громовой птице снилось каждую ночь, но связи с ним уже не было.

Хорошо. Не опасно, если я съем сон, как научилась делать в Портлэнде. Глубоко вдохнув, я потянула синеву неба, эхо Буревестника в свой живот. Туда, где обитала суть меня, Кои, как тусклый огонек свечи.

Пожиратель снов.

Огонь вспыхнул, обжигая жаром, который балансировал на грани боли и наслаждения. Мышцы содрогнулись, я выгнула спину. Сон растаял. Я прижалась к узкому сидению, прохлада покрытия сидения была неприятной под коленями и запястьями.

— А ты обожаешь наказания, — сказал Кваскви. Я посмотрела в его смеющиеся глаза, а потом на папу. Он был уже не таким бледным. Он стал дышать ровно. Я съела часть сна Буревестника и ослабила давление на нем. Я похлопала по его ладони, и…

Самолет вылетел из-под меня, мир закружился.

Я погрузилась в ручей пресной воды со вкусом ила, камешки скользили под моим широким животом, мимо проносились толстые стебли юных лотосов, листья напоминали сердца над головой. Временная безопасность воевала с волнением. Соленая вода дома осталась позади, и нужно было плыть все выше и выше по течению, чтобы…

— Хватит.

Внезапная боль пронзила мою ладонь.

— Ай!

Я открыла глаза и увидела Кена, нависшего над папой, моя ладонь была между его губ, он кусал меня за мягкую часть между большим и указательным пальцами.

— Что такое? — было больно.