Она бежит. «Теперь они не успеют поужинать, да и Луи в кои-то веки мог бы посмотреть спектакль.

Мари застает дома полный кавардак. На диване, отталкивая бабушку, дрыгает ногами Симона, Жан-Жак ревет в углу. Телевизор не включен. Луи в бешенстве.

– Сегодня никто смотреть телевизор не будет. Все за стол, а потом марш в постель.

Он грозно идет к ней:

– Пришла-таки! Откуда заявилась?

У него вид судьи, и этот важный вид вызывает у Мари новый приступ злобы. Мятая от лежанья рубашка плохо заправлена в висящие мешком брюки. Как он обрюзг, разжирел, каким стал хамом и самодуром!

– Ходила подышать воздухом, пока ты отсыпался.

– Где ты была?

– Гуляла.

– Больше двух часов? А я тебя ждал-ждал.

– Уж прямо!

Значит, он ничего не понял. Он спал и теперь бесится – ему хочется, чтобы она была под рукой, когда бы ему ни приспичило.

– Мам, а мам, – хнычет Жан-Жак, – папа не разрешает нам смотреть телевизор.

– Почему?

– Потому что так я решил. У нас, как в сумасшедшем доме! Каждый делает, что в голову взбредет. Мадам где-то бродит. Дети командуют. Сразу видно, что я редко бываю дома.

Пожав плечами, Мари включает телевизор. Луи тянется выключить его.

– Оставь, Луи. Учитель Жан-Жака рекомендовал посмотреть эту пьесу. Ее проходят в лицее.

– Ерунда. Сегодня вечером все лягут спать пораньше.

– Нет. Ты зря уперся. Ведь детьми занимаюсь я, я хожу к учителям, я забочусь о них, тебя ведь никогда нет дома.

– Уж не для собственного ли я удовольствия день-деньской штукатурю? А это не так-то просто!

– Но и не для моего же удовольствия ты каждый вечер шляешься по барам.

– Это я шляюсь по барам!

– Ладно, замнем для ясности… ты затеваешь ссору, чтобы оправдаться…

– А в чем мне, собственно, оправдываться?

– Прикажешь объяснить при детях?

Он самодовольно смеется, он ничуть не смутился – подходит к Мари, надув грудь, как голубь, красующийся перед голубкой, и обнимает ее за талию.

– Вот видишь, у меня есть причины отправить всех спать: надо наверстать упущенное.

– Отстань!

Мари вырывается. Пропасть между ними увеличивается. Тупость мужчин просто поразительна, более того – безнадежна! Видать, он по старинке считает, что женщина предмет, отданный ему на потребу, что ее дело – ублажать его по первому же призыву. Он думает, что брак ничуть не изменился со времен средневековья, когда прекрасная дама терпеливо ждала, пока ее господин и повелитель вернется с войны или из крестовых походов!

Луи топчется в трясине, в которую попал по своей вине. Да при этом еще весело подмигивает. Мари чувствует себя такой оскорбленной и униженной, как в тот день, когда к ней пристал на улице какой-то пошляк. Ее взгляд задерживается на округлом, натянувшем штаны брюшке Луи, и внезапно наплывом – излюбленный прием телевизионщиков – перед ее взором возникает загорелая худощавая фигура учителя Жан-Жака.

– Садитесь за стол. Поедим по-быстрому. Поужинаешь с нами, мама? – спрашивает Мари как нельзя естественней, хотя в горле у нее пересохло и она едва сдерживает слезы возмущения и досады.

– Нет, я сыта. Пойду домой.

– Посмотри с нами телевизор.

– Пойду лучше домой. Не люблю вечером расхаживать одна.

– Я подвезу тебя на машине

– Опять уйдешь из дому, – сухо обрывает Луи.

– Да! А тебе-то что?

– Но я же устал, и будет слишком поздно, чтобы…

– Уже давно слишком поздно.

Мари зажгла газ под суповой кастрюлей. Став на цыпочки, достала тарелки из стенного шкафа над раковиной. Платье, задравшись, обнажило полноватые загорелые ноги выше колен.

– Не смей носить это платье!

– А что в нем плохого?

– Оно чуть ли не до пупа.

– Сейчас так модно, – обрывает бабушка. – Вы, мужчины, ничего в модах не смыслите. Платье чуть выше колен. Многие носят еще короче. И поверите, даже женщины моего возраста. Тебе его мадам Антельм сшила?

– Нет, я купила его в Марселе в магазине готового платья.

– Ты мне об этом не говорила, – отчитывает ее Луи.

– С каких это пор тебя волнуют мои платья? Вот это, например, я ношу уже больше полугода, и ты вдруг заявляешь, что оно чересчур короткое.

– Ни разу не видел его на тебе.

Платье премиленькое. Оно подчеркивает талию и свободно в груди, большой квадратный вырез открывает плечи, руки.

– Ну, будем мы есть или нет? – требует Жан-Жак. – Новости дня уже заканчиваются.

Жан-Жак заглатывает суп, не сводя глаз с экрана: на нем опять возникает Жаклин Юэ, на этот раз она объявляет:

– По случаю визита во Францию его величества короля Норвегии Олафа центр гражданской информации показывает передачу Кристиана Барбье о Норвегии.

– Вот хорошо, – говорит Жан-Жак, первым доев суп.

Луи роняет кусок хлеба и, нагнувшись за ним, видит, что платье Мари задралось намного выше колен.

Мари идет за вторым. Луи выпрямляется. Ему стыдно, словно он подглядывал в замочную скважину. Те же чувства он испытывал, когда сидел перед занавеской душа. В нем бушует глухая злоба. Он готов выругаться.

Этот дом перестал быть его домом, эта женщина – его женой. Он только гость, прохожий, чья жизнь протекает не здесь, а где-то по дороге со стройки на стройку.

– Мама, – спрашивает Жан-Жак, пока Мари раздает баранье рагу, – это ты брала мою книжку?

– Какую книжку?

– «Афалию».

– Да.

– Ты прочла ее?

– Да.

Раздражение Луи растет. Дети обращаются к Мари, задают ей вопросы, делятся с ней.

– Сегодня учитель рассказывал нам об этой пьесе.

– Что же он вам сказал?

Торопливо глотая непрожеванные куски мяса, Жан-Жак говорит, говорит. Он пересказывает объяснение учителя. Мари слушает внимательно, чуть ли не благоговейно. Бабушка с восхищением смотрит на внука.

«Они его балуют», – думает Луи.

Ему все больше не по себе, он дома как неприкаянный. Беда в том, что не только жена стала ему чужой, – он не понимает уже и сына, который произносит незнакомые, едва угадываемые по смыслу слова.

– После «Эсфири»… Расин… для барышень из Сен-Сира… Афалия… Иодай… Абнер… Иезавель… Иоас, царь иудейский… Ему тоже было двенадцать лет.

– Тебе только одиннадцать, – перебивает бабушка.

– И не говори с полным ртом, – продолжает Луи. – Помолчи. Дети за столом не разговаривают.

– Дай ему досказать, – говорит Мари.

– Афалия – дочь Иезавели, которую сожрали псы. Она хотела убить Иоаса сразу после рождения, но его спасли. Погоди, жену Иодая, первосвященника, звали… звали…

– Иосавет.

– Да, Иосавет. А ты и вправду читала пьесу. Я кончил есть.

– Возьми апельсин.

– Хорошо, мама.

Он встает, одной рукой забирает со стиральной машины книгу, второй берет апельсин.

– Нам задали на понедельник выучить наизусть отрывок. Погоди, стих тысяча триста двадцать пятый, страница сорок девятая, говорит Иодай.

– Первосвященник?

– Да.

– Съешь свой апельсин, – говорит Мари. – Хочешь сыру, Луи? На, бери.

Встав, она споро убирает со стола, ставит тарелки в мойку, ополаскивает руки.

Луи, перевернув тарелку, кладет сверху кусочек сыру. Он знает, что Мари этого терпеть не может, но делает так ей назло, для самоутверждения.

Его растерянность усиливается, все та же растерянность, которую он испытал, застав под душем голую женщину. Изящная и красивая Мари его молодости – да ведь он ее давно потерял и теперь не узнает; тот прежний образ почти забыт, он растворился в женщине, которую в те вечера, когда он является домой пораньше или в воскресенье утром, если у него нет халтуры, он привык видеть в халате. Жена, хлопочущая по хозяйству, мать, пестующая детей, мало-помалу вытеснила женщину, которой он, бывало, так гордился, когда они вместе гуляли по улицам.