Позже у Василия Макаровича, уже взрослого, рассказ появится, как воспоминание об этой счастливой поре,- "Дядя Ермолай" - о бригадире, пригревшем в детстве мальца. Автор ни фамилии, ни имени не изменил - такой благодарной память у него оказалась.
Заготавливая на зиму корм для скота, осенью в деревню сено начали свозить. Мария Сергеевна вновь побежала к бригадиру, выполняя настойчивые просьбы сына:
- Ермолай Григорьевич, возьми, Бога ради, моего Васю-то копны возить на волокушах. Все хошь маленько да подработает. Дому подмога.
А дядя Ермолай в ответ:
- Я бы взял, мне-то што, да беда - ножонок-то у него не хватит, чтоб коню спину обхватить.
А Мария Сергеевна свое гнет - не сдается:
- Что вы, Ермолай Григорьевич, он цепко держится.
Взял и на этот раз Васю Шукшина добрый дядя Ермолай. Но и в поле мальчик прихватывал с собой неизменно книгу. Затолкнет под ремень брюк, рубашкой сверху прикроет для маскировки, в перерыв же, когда коней отпустят передохнуть, а ребятишки побегут кто ягоды собирать, кто пучки рвать1, Вася Шукшин присядет под кусточек или, наоборот, на солнышко, книжку раскроет и уткнется в нее зачарованно до того момента, как дядя Ермолай начнет сзывать босоногую ватагу на работу:
- Ну, хлопцы, по коням! Пора и дело знать.
Рассказ "Дядя Ермолай" написан был Шукшиным не только как благодарное воспоминание о детстве, но и как покаяние за "грех", совершенный в отрочестве:
Вспоминаю из детства один случай.
Была страда...
Во время этой страды дядя Ермолай и попросил ребятишек посторожить на току зерно. Увы, в те времена даже за горсть зерна, украденного у "государства", можно было схлопотать "места не столь отдаленные".
Но накатили тучи, обещая гром и молнии, с проливным дождем, и сорванцы не пришли сторожить ток, а забрались в первую попавшуюся копну, спрятавшись от разбушевавшейся стихии, где крепко и заснули..
Дядя Ермолай был ответственным человеком. Отправив детей сторожить зерно, он и сам вскоре за ними отправился следом: на всякий случай решил проконтролировать детвору. Слава Богу, ничего не уворовали в ту ночь из колхозного добра, но провинившиеся Васька с Гришкой предстали перед правосудием в лице разгневанного односельчанина. У Шукшина это описано так:
- Да вы были там? На точке-то?
У меня заныл кончик позвоночника, копчик. Гришка тоже растерялся. Хлоп-хлоп глазами.
- Как это "были"?
- Ну да. Были вы там?
- Были. А где же нам быть?
Эх, тут дядя Ермолай взвился.
- Да не были вы там, сукины сыны! Вы где-то под суслоном ночевали, а говорите - на точке. Сгребу вот счас обоих да носом в толчок-то, носом, как котов пакостливых. Где ночевали?
Ребятишки сговорились не сдаваться до последнего, что окончательно вывело из себя дядю Ермолая, возмущенного такой неприкрытой ложью: он стоически взывал к совести сорванцов, упрекал, даже слезы смахнул от возмущения, но те упорно утверждали свое.
Для чего же бригадиру, видевшему и испытавшему в жизни многое, потребовалось утверждать истину? Он был потрясен, что "знающий правду человек ничего не может доказать, что наглая ложь при определенной последовательности поведения может сойти за правду и правоту".
Эта тема подспудно постоянно мучила и самого Василия Макаровича. Будучи уже взрослым и знаменитым, приехав в Сростки, посетил могилу дяди Ермолая, погоревал о хорошем человеке.
Незадолго же до своей смерти сделал многозначительную приписку к данному рассказу:
Не так - не кто умнее, а - кто ближе к Истине. И уж совсем мучительно - до отчаяния и злости - не могу понять: а в чем Истина-то?
Ведь это я только так - грамоты ради и слегка из трусости - величаю ее с заглавной буквы, а не знаю - что она? Пред кем-то хочется снять шляпу, но перед кем? Люблю этих, под холмиком. Уважаю. И жалко мне их.
Вечные носители истин - народные души, совесть в которых - основа основ, окончательно посеяли у писателя чувство вины и стремление утвердить на земле особую правоту, что заставит позже Шукшина написать:
Один, наверное, не прочитал за свою жизнь ни одной книжки, другой "одолел" Гегеля, Маркса. Пропасть! Но есть нечто, что делает их очень близкими - Человечность. Уверен, они сразу бы нашли общий язык. Им было бы интересно друг с другом.
Пути-дороги Василия Шукшина были обычны для того сурового времени. Судьба "алтайского самородка" не отличалась от судьбы поколения.
Жили трудно, бедно, еле сводили концы с концами. Как в этом случае не вспомнить Талицкий березняк, куда, как и другие жители Сросток, наведывался за дровами и подросток Вася Шукшин, где и был изловлен стариком лесообъездчиком Анашкиным, в помощь которому для охраны леса местные власти выделили лыжников-допризывников. Василий шел в кольце бдительных стражей среди таких же отчаянных сорванцов, которые потихоньку договаривались фамилии при допросе назвать другие, чтоб не подвести родителей, а заодно и себя спасти от домашней экзекуции. Друг детства Александр Куксин, шагая рядом, полушепотом сокрушенно спрашивал у Шукшина:
- Вась, а Вась, какую фамилию-то мне сказать?
- Скажи - Сорокин.
Фамилия Сорокин не устраивала Сашку.
- Почему Сорокин-то? - допытывался Куксин.
- Был бы Орлов или Соколов - не плелся бы здесь! - с юмором ответил Василий.
Из детских лет Ивана Попова...
С двенадцати лет мальчику взрослые подсказывали, что читать. Нельзя не вспомнить преподававшую в сельской школе ленинградскую учительницу, которая в войну оказалась в Сростках. Тогда много таких бедолаг было в Сибири - одни сосланные, другие в эвакуации. У Васи Шукшина обнаружилась ненормальная, по понятиям сельчан, страсть к чтению, а учился плохо: мать этого никак не могла понять. Переживала. Пошла даже за советом к учительнице, которая вскоре как бы невзначай заглянула на "огонек" к Шукшиным. Незаметно расспросила, что читает Василий. И составила список книг, которые предстояло осилить подростку.
- Прочтешь,- сказала,- еще составлю.
Мать, Мария Сергеевна, дважды была замужем, дважды оставалась вдовой. Как-то я затронула эту тему и сразу услышала глухой, чуть надтреснутый голос Шукшина:
- Первый раз она овдовела в двадцать два года. Второй раз - в тридцать один, в тысяча девятьсот сорок втором году. Много сил, собственно всю жизнь, отдавала детям. Теперь думает, что сын ее вышел в люди, большой человек в городе. Пусть думает. Я у нее учился писать рассказы. Тетки мои... Авдотья Сергеевна, вдова, вырастила двоих детей. Анна Сергеевна, вдова, вырастила пятерых детей. Вера Сергеевна, вдова - один сын. Вдовы образца сорок первого - сорок пятого годов! Когда-то они хорошо пели. Теперь не могут. Просил - не могут. Редкого терпения люди! Я не склонен ни к преувеличению, ни к преуменьшению национальных достоинств русского человека, но то, что я видел, что привык видеть с малых лет, заставляет сказать: столько, сколько может вынести русская женщина, сколько она вынесла, вряд ли кто сможет больше, не приведи судьба никому на земле столько вынести. Не надо.
Он это помнил всегда. Эти тетки, сестры его любимой матери, стали частью его совести, частью общечеловеческой судьбы родного народа. Их было много по всей России - вдов "сорок первого - сорок пятого годов!" Особенно в деревнях. Их прибавилось после войн в Афганистане и Чечне.
Очень хотелось поставить Василию Макаровичу фильм о своих земляках. Любого из них он ласково называл "земеля". Говорил:
- Я бы начал этот фильм так. Девятое мая, когда люди моего села собираются на кладбище, кто-нибудь из сельсовета зачитывает по списку: "Буркин Илья. Куксины, Степан и Павел. Пономарев Константин. Пономаревы, Емельяновичи, Иван, Степан, Михаил, Василий. Сибиряки. Полегли под Москвой и на Курской дуге". Есть даже один из двадцати восьми панфиловцев. Трофимов. Он остался жив.
Со стороны Чуйского тракта у въезда в Сростки поставлен земляками Василия Макаровича обелиск, увековечивший фамилии трехсот погибших односельчан. Среди них Куксины, Степан и Павел. Павел - отчим Василия Шукшина, сложивший голову на Великой Отечественной войне.
