— Отставить драку! — кричит Сан Саныч — старенький лысенький сторож, случайно оказавшийся рядом с полем боя. — Ить, я вас…

Чувствую, как чьи-то руки, ухватив меня за талию, пытаются оттащить меня от Лидки. Я рычу и сопротивляюсь, но меня все-таки отрывают от нее и ставят на землю, по-прежнему не выпуская из рук.

— Пусти меня немедленно! — кричу я на оттеснившего меня от Лидки парня.

Во мне клокочет ненависть. К Лидке, к Сан Санычу, к тому верзиле, что держит меня сейчас за плечи. Пытаясь отдышаться, глотаю ртом воздух, одновременно делая тщетные попытки сдуть прилипшую ко лбу челку. Ищу глазами обидчицу. Вот она, сидит рядом на стуле и рыдает. Рыжие волосы растрепаны, как у домового, губы дрожат, плечи дрожат — вообще вся она дрожит, а на щеке царапина. Неожиданно для самой себя успокаиваюсь и самодовольно улыбаюсь. Заслужила.

— Что тут произошло? — в столовую влетает встревоженная Света. На ее лице — ужас и непонимание. Но, как только она видит меня, злую и помятую, все ее чувства сменяются на одно — ярость. Вот теперь она действительно разгневана.

Я одергиваю кофточку, пытаясь привести себя в нормальный вид.

— Ничего особенного, — не глядя на Свету, роняю я как бы между прочим. — Одна рыжая обезьяна взбесилась…

— Ну все. Это уже ни в какие рамки не влезает, — цедит она сквозь зубы.

Вожатая подходит ко мне, запускает свои пальцы мне в воротник и, словно котенка, за шкирку тащит к выходу.

Последнее, что я вижу, прежде чем меня выталкивают в коридор — красную и злую Лидку, выкрикивавшую обвинения в мой адрес.

— Ты немедленно напишешь объяснительную, — шипит мне на ухо Света. — И, если это еще хоть один раз повторится, можешь собирать чемоданы.

— С радостью! — выпаливаю я, пытаясь вывернуться из стальной хватки вожатой.

— Отлично, — Света пытается говорить ровным тоном, но, надо признать, у нее это плохо выходит. — Тогда я сейчас же позвоню отцу.

До самого ее кабинета мы идем молча. Похоже, я побила все рекорды. И, в итоге, добилась того, что меня все-таки заберут отсюда.

Радуюсь, но мой триумф омрачает сознание того, что мне все-таки влетит, и влетит нехило. С моим отцом шутки плохи.

Света распахивает дверь своего кабинета и вталкивает меня внутрь. Заходит следом и старательно запирает дверь на ключ, словно боится, что я удеру. Кивает мне на стул. Сажусь. Вожатая подходит к своему письменному столу, достает из верхнего ящика бумагу и ручку и торжественно вручает мне.

— Пиши, — велит она, становясь рядом со мной и складывая руки на груди.

Ее тонкие губы плотно сжаты, глаза горят злобой. В какой-то момент мне кажется, что она вот-вот меня ударит.

Сразу вспоминается школьный директорский кабинет, в котором мне порой приходилось коротать вечера, выслушивая нравоучения умудренного жизнью старца. Все наши с ним встречи сводились к одному: я — трудный ребенок, на воспитание которого в детстве тратили чрезвычайно мало времени. Соглашусь не со всем. Мои родители, даром что сверхзанятые люди, меня любили. Признаю, что воспитанием моим занималась вредная наемная нянька, которая ненавидела меня всеми чакрами души. И которую я ненавидела не меньше. Ну, а что характер трудный, то с этим уже ничего не поделаешь.

Скашиваю глаза в сторону и замечаю, что вожатая судорожно листает непослушными от раздражения пальцами телефонную книгу. Видно, пытается там откопать номер моего отца. Пусть поищет.

Опускаю глаза и тупо смотрю на чистый лист бумаги, услужливо поданный мне Светой. Понятия не имею, что можно написать в свое оправдание. Кинулась драться из-за нанесенного мне оскорбления? Но ведь это не причина для драки. Тогда почему я вдруг накинулась на Лидку?

Однако надо что-то написать. Открываю зубами колпачок ручки и вывожу в начале листа: «Объяснительная». Хочется еще подписать «Дело №…» и срок заключения. Тихо фыркаю, вообразив себе выражение лица Лидки, если бы на меня, ее обидчицу, завели уголовное дело. Отчего-то мне кажется, что все вокруг считают, что мне самое место в колонии для несовершеннолетних.

Краем глаза замечаю, что Света уже отыскала номер и теперь быстро и нервно бьет своими длинными пальцами по кнопкам служебного телефона. Я очень удивлюсь, если отец ей ответит сразу. Обычно на звонки он отвечает раза с третьего.

— Написала? — спрашивает вожатая, кивая головой на лист бумаги.

Отрицательно качаю головой и наклоняюсь над столом. Интересно, мне сильно влетит от отца? Ну да ладно. Семь бед — один ответ.

Опускаю ручку на бумагу и вывожу на ней следующие строки:

«Я, Виктория Ковалевская, напала на Лиду Рыжую из-за ее несправедливого обращения с людьми и отчасти из-за плохой энергетики этого места, в коем я сейчас вынуждена отбывать срок наказания. Уверяю, что Лидка получила по заслугам. Но вообще-то животных я не обижаю.»

Зарываю ручку колпачком и кладу к себе в карман. Она красивая, с золотистым набалдашником и выгравированной на английском надписью на колпачке. У Светы их много. Возьму одну — даже не заметит.

Пробежав глазами по строкам, нахожу текст хорошим. Кладу лист на середину стола и поворачиваюсь к вожатой. Она стоит, прижав трубку к уху, и нервно теребит телефонный провод. Даже отсюда я слышу, как из трубки раздаются ровные медленные гудки.

Мне становится скучно. Оглядываю кабинет в поиске чего-то интересного. Кабинет очень необычный. Он больше смахивает на гримерную в цирке, чем на вожатскую. Угла в этой комнате всего два — по бокам от двери, в которую мы вошли, последние два закругленные. Совершенно отсутствуют окна, весь свет излучает большая люстра под потолком с яркими красочными плафонами. Вдоль стен расставлены стеллажи, на которых навалено бог знает что: свернутые в трубку плакаты, коробки, краски, елочные шары и книги. В центре комнаты стоит большой дубовый стол, по-видимому, залакированный. Полы покрыты коврами. Опускаю взгляд и вижу выглядывающие из-под стола тапочки в виде морды плюшевого медведя. Не могу скрыть улыбку, представляя себе Свету в этих милых тапочках. Уж как-то не вяжется в моей голове этот образ.

— Это что?

Поднимаю голову и вижу перед собой Свету, которая сидит за столом и двумя пальчиками, словно что-то противное, держит мою объяснительную. В глазах ее читается удивление и что-то еще, смешанное с любопытством.

— Объяснительная, — отвечаю я, в упор глядя на вожатую.

— Хорошо, пусть так, — вздыхает она, откладывая несчастную записку на угол стола.

Около минуты мы сидим, не проронив ни слова. Все это время Света, не отрываясь, смотрит прямо мне в затылок, отчего мне становится не по себе. Я специально отвернулась от нее, не желая лицезреть лицо этой, до недавнего, милой женщины.

— Ну? — наконец произносит Света, и я понимаю, что в ней накипело. — Так и будем молчать?

Молчу, усиленно делая вид, что меня тут нет, и сосредоточенно разглядываю узор на ковре.

— Ты, надеюсь, понимаешь, что твое поведение чересчур эксцентричное?

Удивленно поворачиваюсь к ней и поднимаю одну бровь. Эксцентричное? Серьезно? Так мягко о моем поведении еще никто не выражался.

— Довольно в гляделки со мной играть! — восклицает вожатая, хлопая ладонью по столу.

Света встает и, складывая руки на груди, прохаживается по своему полукруглому кабинету.

— Без тебя мне проблем мало как будто… — начинает она, и я понимаю, что залипла тут надолго. — С утра пропадаешь где-то, пропустила праздничный митинг, а когда объявилась, устроила драку в столовой! Где это видано, что ребенок приносит проблемы ровно как своим присутствием, так и отсутствием!

Пытаюсь вникнуть в смысл ее слов и понять, про какой митинг она говорит. А, наверно, про то возложение несчастной гвоздики к обелиску, расположенному на территории лагеря…

— Я звоню отцу, — докладывает Света и срывает телефонную трубку, делая пятую попытку дозвониться до моего предка.

Все это мне порядком начинает надоедать.

— Светлана Юрьевна, — доносится голос из-за запертой двери. — Светлана Юрьевна!..