— Вот, — наконец произношу я, — Сталин умрет в 1953 году. Пятого марта…

Слежу за его реакцией. Какое-то время он молчит, переваривая только что полученную информацию. После чего совершенно неожиданно выдает:

— Надо же, прямо в мой день рождения…

Его голос звучит с иронией. Это больно меня задевает. Ну, а чего я, наивная, ожидала? Конечно, никто в адекватном состоянии не способен поверить в тот бред, что я сейчас несу…

— Ты мне не веришь, — злобно цежу я сквозь зубы.

— Конечно, — легко соглашается мальчишка, улыбаясь во все тридцать два зуба. До чего же мне сейчас хочется их выбить…

Развеселился. Цирк приехал. Ну, надо же хоть кому-то его повеселить, а то ходит, словно тень, злится на всех и острит постоянно.

— Ну ладно, — выпаливаю я, чуть не срываясь на крик. — Меня специально сюда послали, чтобы выведать обстановку. Да и вообще Гитлер — мой папаша!

Смотрю на него с торжеством. Меня очень забавляет его реакция. Мальчишка сначала побелел, потом покраснел, а сейчас вообще почти фиолетовый. Открывает и закрывает рот, словно выброшенная на берег рыба, и молчит. Сказать нечего? Или испугался?

— Ненормальная, — сузив глаза, выплевывает мне в лицо Тихон и отворачивается.

Фыркаю и в свою очередь отворачиваюсь к окну, желая показать ему, насколько мне плевать.

Гроза уже совсем близко. Я вижу, как небо одна за другой разрезают молнии. Гром гремит уже где-то рядом, а на землю уже падают первые капли.

— Который сейчас час? — спрашиваю я у Тихона.

Тот кидает на улицу быстрый взгляд и с уверенностью отвечает:

— Около трех.

Сижу и подпираю стену. Мой взгляд блуждает по комнате, иногда задерживаясь на отдельных частях интерьера: на вышитой крестиком наволочке на подушке, на украшающие стены платки, на иконы в углу комнаты. Замечаю, что в доме заметно потемнело.

В комнату вбегает девочка. Не замечая меня, подходит к Тихону и пытается устроиться у него на коленях. Тот усаживает девчушку рядом с собой. Последняя обнимает его за шею руками и кладет голову ему на плечо. Теперь, когда их лица совсем рядом, я не могу не отметить их удивительное сходство.

Гремит гром, и девчушка испуганно оглядывается на окно.

— Перестань, ты уже не маленькая, — хмурит брови мальчишка, глядя на ребенка. — Вера, ты же у нас ничего не боишься больше. Мы же с тобой договорились.

Теперь я знаю, как зовут девчушку. Вера кивает, глядя на Тихона, но все так же испуганно продолжает коситься в сторону окна.

Начинает болеть голова. Кладу голову на сложенные на столе руки и закрываю глаза. В моей голове возникла одна интересная мысль, которая никак не хочет меня отпускать. Понимаю, что не успокоюсь, пока не проверю одну свою догадку.

Я нашла кладовку в коридоре лагеря вчера около восьми вечера. Возможно, если я сегодня в это же время попробую залезть в кладовку, то дверь откроется уже в другом месте. Может быть, это какой-нибудь портал, действие которого активируется в определенное время? Усмехаюсь про себя. Если бы мне еще вчера утром сказали, что я всерьез буду думать об устройстве машины времени, я бы покрутила пальцем у виска. Да еще бы и высмеяла того, кто мне об этом сказал.

Дождь припускает с новой силой. Раскаты грома все ближе и громче, вспышки молний освещают комнату лучше, чем лампа. Понимаю, что начинаю засыпать. Звуки доходят до меня словно из-под воды. Мне даже начинает казаться, что я лежу на дне океана, со всех сторон от меня колышется вода, а вокруг плавают маленькие цветные рыбки.

Из этого состояния полудремы меня выводит резкий, страшный крик. Не понимая, что происходит, вскакиваю и оглядываюсь по сторонам.

— Вера, ты слышишь меня? Вера, ты меня слышишь?

Поворачиваю голову к источнику звука и наблюдаю странную картину. Тихон стоит на коленях перед девочкой, пытаясь отнять ее руки от лица. Вера громко плачет, прижимая маленькие ладошки к своему лицу. Она дрожит всем телом, не в силах успокоиться. Наконец, Тихон прекращает попытки увидеть лицо девочки. Он крепко прижимает ее к себе и шепчет что-то на ушко. Одной рукой гладит ее по голове, другой крепко обнимает за плечи.

— Это же гроза. Слышишь меня, глупая? Это просто гроза.

На шум приходит Лиля. Кинув мимолетный взгляд на девочку, она снова выходит из комнаты, и возвращается через минуту, сжимая в руке кружку с чем-то терпко пахнущим.

— Верочка, попей. Это ромашковый чай. Ну что же ты, хорошая моя? Ну, ну будет тебе. Успокойся.

Вера немного успокаивается, берет дрожащими руками кружку и маленькими глотками начинает пить чай. Тихон по-прежнему не отпускает ее от себя, держась руками за ее плечи. Тревожно вглядывается в ее лицо. Его собственное лицо, как мне кажется, даже посерело. Хотя, наверняка, это все из-за полумрака.

Лиля приносит с кровати лоскутное одеяло, заворачивает в него Веру и сажает к себе на колени, убаюкивая, словно младенца. В этот миг девочка кажется мне еще меньше и тоньше.

Тихон встает и садится рядом со мной. Он складывает руки на груди и поджимает губы. У меня появляется чувство, что ему неловко за Веру. Я, конечно же, всю понимаю. Дети боятся многого: и темноты, и грозы. Но то, что произошло сейчас с Верой, повергло меня в шок. С ней же случилась настоящая истерика. А вдруг она немного сдвинутая? Меня также смущает то обстоятельство, что с того самого момента, как я вынуждена была тут находиться, Вера не произнесла ни слова. Хотя на вид ей не меньше шести лет. Да и, признаться, брат ее меня тоже пугает своими приступами бешенства. Кто знает, может, они тут все психически неуравновешенные?

Тихон словно прочитал мои мысли.

— Вера боится грозы, потому что думает, что это выстрелы, — его голос звучит холодно и жестко. — Наших родителей расстреляли фашисты.

Мне тут же становится стыдно за свои мысли. Лицу сразу становится жарко. Кажется, я покраснела, чего со мной никогда не случалось раньше. Виновато оглядываюсь на убаюканную Лилей девочку и опускаю голову. Тихон фыркает и уходит из комнаты.

Чувствую, как во мне появляется новое чувство безысходности. Оно поднимается внутри, заглушая все остальные чувства. Из груди вырывается глухой рык, я пинаю ножку стола и выскакиваю за дверь вслед за мальчишкой.

Оказавшись в сенях, взглядом нахожу дверь в чулан, распахиваю ее и вбегаю внутрь. Слышу, что Тихон за моей спиной что-то говорит. Следом раздаются его шаги. Наверно, он следует за мной, не желая оставлять без присмотра. Наверно, не доверяет. Ну почему меня нельзя просто оставить в покое?

Подбегаю к кладовке и распахиваю дверь. Чувствую, что кто-то сзади схватил меня за плечо. Оборачиваюсь и с ненавистью гляжу в лицо мальчишки.

— Чего тебе надо? — зло выкрикиваю я, пытаясь освободить руку.

— Успокойся, — тихо, но внятно говорит Тихон, глядя мне прямо в глаза.

— Я-то как раз спокойна, — шиплю я. — Отпусти!

Мальчишка разжимает пальцы, но я все еще стою, держась одной рукой за дверь кладовки, и не могу пошевелиться.

— Смотри внимательно, — приказываю я Тихону. — Через минуту меня тут не будет.

Мысль о том, что я сейчас же смогу вернуться, стала всепоглощающей. Я теперь даже не сомневаюсь, что у меня все получится. Не знаю, откуда во мне взялась эта уверенность, но я точно знаю, что, стоит мне только переступить порог кладовки и закрыть за собой дверь, как я окажусь в безопасности, вдалеке от фашистов, войны и страха.

— Теперь я не буду никому мешать. Спасибо, конечно, за гостеприимство, но я не хочу здесь больше оставаться! Ни на секундочку не задержусь!

Последние слова я выкрикиваю, отчего мой голос срывается, и в итоге получается лишь жалобный хрип. Это злит меня еще больше.

Захожу в кладовку и закрываю дверь прямо перед носом обескураженного мальчишки. Замираю, боясь даже дышать. Внимательно слежу за звуками снаружи. До меня все еще доносятся раскаты грома и капли дождя, барабанящие по крыше дома.

Внезапно распахивается дверь, и я снова вижу перед собой Тихона. Мальчишка театрально поднимает руки и с усмешкой восклицает: