Столовую мягко заливал солнечный свет, она выглядела изысканно, как и все в доме. Это было чудесное, радующее глаз пространство, с бело-бежевыми стенами, отделанными широкими дубовыми панелями, арочными окнами, выходящими на идеально ровную лужайку перед домом. Именно из этих окон открывался поистине волшебный вид на равномерно разбитые осенние клумбы с сиреневыми и белыми гиацинтами, на широкий полукруг высоких коричневых сосен и на шумящее серо-синее пенистое море.
– Бред сивой кобылы! Пустобрехи, борзописцы! Неужели им не надоело это эпигонство? Лично мне – до смерти!
В кресле у противоположной стены, рядом со старинным резным буфетом, похожим на музейный экспонат, сидел молодой человек со скрипкой и смычком в правой руке и смотрел Инге прямо в лицо. Казалось, он не расслышал ее последних слов или деликатно сделал вид, что не расслышал. Инга неловко вскочила со стула, поправляя растянутый домашний свитер. Возмущение и обида испарились, сменившись легким замешательством. Ей стало неловко, и она попыталась засмеяться как можно непринужденнее, но вышло не слишком правдоподобно:
– Простите за грубость, я думала… – она начала было оправдываться, показывая рукой в сторону двери, но вовремя спохватилась, – а вы, собственно, кто такой?
Молодой человек поднялся со стула и, глядя на нее сквозь черные ресницы, скромно сказал:
– Видите ли, я здесь с гастролями, и мой отец… мой отец пригласил меня погостить у него… то есть у вас… то есть остановиться не в отеле, а в вашем доме… Он привез меня полчаса назад, открыл мне дверь и велел располагаться, а сам ненадолго уехал по срочному делу… Видимо, он вас не предупредил, я не знал какую комнату могу занять, и… и я счел возможным здесь порепетировать… но, если… это неудобно…
– Так вы Ипполит? – растерялась Инга. Он кивнул, и тут же прервал свои бессвязные извинения, но затеребил колки на скрипке.
Инга машинально улыбнулась и внимательно на него посмотрела. Хоть он был еще совсем молод, в его юношеском облике просматривалось что-то очень мужественное, никак не вяжущееся с тонкими белыми пальцами, держащими скрипку с такой бережливостью, какую только можно себе вообразить. Его черные волосы волнами ниспадали на очень бледное удлиненное лицо и бледную шею. Вскинутые брови придавали продолговатому юношескому лицу с острыми скулами удивленное выражение. Карие, немного раскосые глаза рассеянно блуждали по столовой. Это были престранные, но обворожительные глаза. Это были глаза молодого человека с отстраненными грустными зрачками старца, познавшими жизнь и потому уставшими. Это выглядело и досадно, и восхитительно. Он стоял прижимая к груди скрипку, и Инге показалось, что сквозь него просвечивает солнце. Она разглядывала его не стесняясь, как разглядывают картину. Никогда прежде Инга не видела столь простой, столь изящной, чарующей грациозности. Что-то всколыхнулось в ее душе, какая-то легкая сладостная жуть, какая-то боль и зависть, выходящие за пределы ее повседневных ощущений. В глубине сознания внезапно мелькнула неясная мысль, она блеснула, как маленькая рыбка в мутной воде, и тут же уплыла на дно. Инга пыталась выудить мысль, но тщетно. Вероятнее всего, эта исчезнувшая мысль была еще слишком мала, вероятно, ей необходимо подрасти, набрать вес, чтобы ее можно было уловить в потоке сознания Инги Берг.
Оказывается, сын ее мужа такой необыкновенный красавец. «Вот дерьмо! А ведь это же мой пасынок!» – со странным смущением подумала Инга, словно это было для нее откровением. Такая, на первый взгляд, банальность вызвала священный ужас, как будто разглядывать этого молодого человека и говорить с ним – настоящее святотатство. Однако с появлением Ипполита огромная белая столовая вдруг расширилась, стала еще светлей и ярче, и чем больше становилось пространство, тем острее Инга чувствовала внутреннюю панику, тем сильнее билось ее сердце и стучало в висках. Ингу охватило необъяснимое внутреннее волнение, но она стояла не шевелясь, будто бы ничего не произошло, и старалась держаться равнодушно. По счастью, через несколько мгновений внезапное волнение прошло, только сердце все еще учащенно билось и стучало в висках. «Интересно, есть ли у него женщина?» – пронеслось в голове за одну секунду. Далее подало голос беспредельно-мучительное женское любопытство, которому захотелось узнать все о прошлом молодого человека – где жил, с кем встречался, о чем размышлял, и, наконец, чем дышит его сегодняшний день.
– Пойдемте на гостевой этаж, – как можно спокойнее сказала Инга, – я покажу вам вашу комнату.
* * *
Ипполит Сотников рос довольно замкнутым ребенком. Скрипка увлекла его в раннем детстве, еще до развода родителей. Когда же родители расстались, мать повела себя странным образом: она, то ли не пожелав обременять себя самостоятельным воспитанием ребенка, то ли в укор бывшему мужу, то ли руководствуясь еще какими-то соображениями, определила мальчика в музыкальный колледж в Лейпциге. Там-то его скрипка как раз и пригодилась, там-то он с ней в обнимку и провел остатки своего детства и всю юность.
Музыкальный колледж был дорогой и престижный, и жилось в нем вроде бы неплохо, однако маленький Ипполит чувствовал себя довольно одиноко. Он долго приглядывался к людям, к порядкам, к предметам, узнавал, что такое подневольные отношения, а когда узнал, то начал потихоньку отгораживаться, отдаляться, замыкаться в себе и в своей скрипке. Ее он считал существом абсолютным, сверхъестественным и даже некоторым образом божественным, а потому и достойным полного доверия. Сама учеба давалась мальчику легко, однако жизнь в колледже легкой не казалась. Отец по нескольку раз в год навещал его, но на время каникул из колледжа не забирал, зато деньги на содержание выдавал быстро, регулярно и без ограничений. Мать приезжала часто, но всегда с равнодушным лицом, с сыном была любезна, но слишком сдержанна, останавливалась в дорогом отеле и все время куда-то спешила. Вся ее любовь и забота сводилась к стандартным родительским вопросам, которые она то и дело задавала: «Как он поел? Как отметки? Не болен ли он? Не пора ли ему делать уроки? Не провалит ли он очередные и очень важные экзамены?» Отметки… Экзамены… Как будто это имело значение, как будто это было главным для нее в жизни сына. Случилось так, что матери было безразлично, что у мальчика в душе, а что на сердце, словно ребенок появляется на свет бездушным, бессердечным, бесчувственным и обретает душу, сердце, чувства лишь тогда, когда становится взрослым. Так к чему задавать ненужные вопросы? Не стоит тратить время и интересоваться подобными пустяками.
В местных магазинах мать делала бесчисленные покупки, а потом хлопала сына по плечу и со счастливой улыбкой уезжала домой. В сущности, она держала Ипполита на почтительном расстоянии, пресекая в нем малейшее проявлении нежности или детской непосредственной доверчивости, подавляя в нем малейшие признаки чувствительности. Поначалу он не сильно огорчался, поскольку не имел понятия, что жизнь может быть иной, но потом, видя, как другие отцы и матери обращаются со своими чадами, грустил. Вид чужой любви больно вонзался ему в сердце.
С годами Ипполит начинал понимать, что мать не принимает его сыновней любви. Изо всех сил он старался не думать о матери, но тем не менее всем своим наивным существом тянулся к ней. Каждый день он скучал по ее лицу и по голосу, по домашнему быту и запахам, по уютным домашним мелочам, которых обыкновенно не замечаешь в повседневной жизни, но стоит их лишиться, как они приобретают особую прелесть, то и дело всплывая в памяти. Какое-то время он сердился и на мать, и на отца, мысленно укорял их за то, что он выдворен из семейного гнезда, что лишен родительской ласки и любви. А после понял, что безусловная материнская любовь, дарованная каждому человеку от рождения до самой смерти, – это всего лишь вымысел благочестивых дамских романов, что в жизни все совсем не так. Сердце мальчика часто щемило от тоски. Позже он уже не ждал материнских визитов, но, когда она все же приезжала, у него не возникало желаний прогнать ее или крепко обнять – ему вдруг стало все равно. Мать свою он простил, одиночество принял, про отца почти забыл и поплыл, поплыл, как младенец в колыбели по течению Нила.
