В этот ранний утренний час Нофар все еще спала в своей постели, и, надо признать, спала отлично. Грустными летними ночами ее постоянным и верным спутником был голубой экран телевизора, скрашивавший ее одиночество полицейскими расследованиями изнасилований в Сан-Франциско, убийств в Нью-Йорке и хитрых сочетаний того и другого – изнасилования, а потом убийства или убийства, а потом изнасилования – в основном в Чикаго. Телевизор стал для нее тем же, чем был медвежонок в детстве: щитом, защищавшим от ужаса ночи, крепостной стеной, оборонявшей от одиночества. Однако той ночью ее рука не потянулась к пульту. Какой смысл смотреть истории про других людей, когда у нее наконец-то появилась своя собственная? Именно это чувство удовлетворения, это ясное осознание, что ее жизнь интересна не менее, чем жизнь персонажей из «ящика», и даровали Нофар спокойный сон.

Когда наконец наступил следующий день, продавщица мороженого открыла глаза и увидела, что ничего не изменилось: солнце по-прежнему вставало на востоке, а ее сестра по-прежнему была красивее ее. Однако на четвертой полосе газеты (к которой, в свою очередь, отсылал хорошо заметный, красный, как сорбет из лесных ягод, заголовок на первой полосе) говорилось: «Знаменитый певец подозревается в попытке изнасилования несовершеннолетней». Склонившаяся над миской с утренними хлопьями мама обеспокоенно посматривала на Нофар. Вчера, поздно вечером, Ронит вызвали в полицию и поставили в известность о том, что случилось. Она заплакала, обняла дочь и потребовала, чтобы преступник был наказан. Когда она была девочкой, сосед сунул ей руку под юбку, и Ронит до сих пор помнила, как ее тогда буквально парализовало. Возвращаясь из полиции домой, она попросила Цахи сесть за руль, а сама пересела к Нофар на заднее сиденье. Всю дорогу она держала дочь за руку, чего не делала с тех пор, как та была маленькой. Теперь она внимательно разглядывала Нофар – оставила ли перенесенная травма шрамы? Но девочка ела завтрак даже с бо́льшим аппетитом, чем обычно, и заявила, что идет на работу.

– Ты уверена? После всего, что…

– Да, – сказала Нофар. – Я уверена.

Когда она подошла к остановке, то увидела, что автобус уже трогается, но, вместо того чтобы смириться со своей участью и терпеливо ждать еще сорок минут, подняла руку – стой! Есть люди, способные мановением руки остановить вселенную. Майя, например. Если бы она приказала земному шару прекратить свое вращение, тот несомненно ее послушался бы. Каково же было удивление Нофар, когда водитель остановился ради нее в нескольких десятках метров от остановки!

Тарахтенье двигателя казалось Нофар веселой песенкой. Ей даже чудилось, что пассажиры вот-вот повскакивают с облезлых сидений и пустятся в пляс: бородатый хареди и старушка лет восьмидесяти закружатся в танце, а русский солдат[6] и бубнящая псалмы девушка весело задрыгают ногами. Но хотя поездка была длинной, а ноги у стоявшей Нофар уже начали уставать, стоило ей увидеть у пассажиров бесплатную газету – и усталость как рукой сняло. Потому что на четвертой полосе была напечатана ее история. Нофар преисполнилась тайной гордостью. И еле удержалась, чтобы не вырвать газету из рук у какого-нибудь пассажира, не вскочить ногами на сиденье и не крикнуть во весь голос: «Это я! Я!»

Наконец пришло время звонить в звонок[7], и – под веселое «динь-динь» – она выскочила из автобуса. По дороге в кафе-мороженое она прошла мимо двух лавок и одного супермаркета, и отовсюду ей, как старая знакомая, подмигивала газета. Как прекрасен был этот день! Как прекрасны были люди, рекламные щиты и белье, развевавшееся на балконах домов, подобно флагам!

Но как грязно было в кафе-мороженом! Вчера вечером Нофар собралась впопыхах, чуть не забыв запереть кассу, и отправилась вместе со всеми в полицию, и теперь на прилавке валялись липкие пластмассовые ложечки, пол украшала мозаика из грязных салфеток, а из работавшего всю ночь кондиционера натекло небольшое озерцо. А еще надо было помыть кофейные чашки, собрать со столов тарелки, наполнить пустые контейнеры для мороженого, заново чистить до блеска прилавок. Нофар решила, что для начала выкинет мусор. Неся в каждой руке по полиэтиленовому мешку, она, как всегда, молила бога, чтобы на нее не капнула липкая гадость, но та все-таки капнула – и Нофар снова стала той, кем была, – прыщавой и неуклюжей девочкой. Вытекшая из мешка вонючая жижа облила ей щиколотку и затекла в туфлю. Нофар предстояло стоять в этой туфле, потеть и спрашивать «Какое мороженое желаете?» целых восемь часов.

Как приятно смотреть на девушку, когда она цветет! Какое печальное зрелище, когда она увядает! Но в тот самый момент, когда Нофар решила, что вчера вечером ее цветок распустился, по-видимому только для того, чтобы утром увянуть, в кафе-мороженое вошла освещавшая культурную жизнь страны тележурналистка и попросила шарик шоколадного мороженого.

– В стаканчике или в рожке?

В рожке, разумеется, в рожке. Рожок можно сжевать, а стаканчик – после того, как мороженое съедено, – совершенно бесполезен. Журналистка не любила бесполезных вещей. Она была прагматиком в еде, прагматиком в работе и прагматиком в постели. Настойчивое и последовательное стремление к извлечению максимальной пользы из любого явления окружающей действительности превратило ее во всеми уважаемого профессионала и желанную любовницу.

Тележурналистка ела мороженое и разглядывала девушку. Вся эта история казалась ей малоправдоподобной. Она знала Авишая Милнера еще с тех времен, когда тот был «Ави-шай! Мил-нер!»; знала его спереди, знала сзади, а особенно хорошо – сверху (именно так она предпочитала заниматься любовью с мужчинами, которых не слишком уважала, чтобы в момент оргазма не встречаться с ними глазами). Тележурналистка вглядывалась в девушку и размышляла, не ошибся ли источник, направивший ее в это кафе. Не верилось, что столь невзрачная девица может вызвать у кого-то желание. И тележурналистка совсем уж было решила, что нет, не может, как входная дверь вдруг снова отворилась, и в кафе вошли двое – рыжеволосая продавщица и миловидный кассир. Они подошли к этой тонущей в своей заурядности девушке и сказали:

– Мы пришли узнать, как ты себя чувствуешь.

И снова эта перемена – быстрая, как восход солнца. Только что была тьма, и вот уже свет – ломкий, как вафельный рожок на языке. Буквально минуту назад Нофар стояла и мучилась, чувствуя, как по ногам у нее стекает мокрая дрянь, – а уже в следующую минуту пересказывала своим новым знакомым (которых приметила вчера во внутреннем дворе) все, о чем говорила в полиции. И странное дело: глаза у нее стали голубее, губы – полнее, плечи, обычно опущенные, вдруг – точно крылья – расправились, и сразу стало видно, что грудь, которую опущенные плечи раньше скрывали, у Нофар очень даже симпатичная, осанка – красивая, и двигаться она умеет грациозно. Так устроен мир: есть люди, которым идет правда, а есть те, кого красит ложь. Водным растениям, чтобы цвести, требуется летняя жара; Нофар Шалев, чтобы щеки у нее порозовели, потребовалась эта скандальная история; и, как только они порозовели, сомнений у тележурналистки не осталось. Она поспешно доела свой рожок и подошла к девушке, чтобы застолбить право на эксклюзивное интервью.

Но был там человек, знавший правду. Возле стеклянной двери застенчиво стоял юноша с четвертого этажа, Лави Маймон, и не отрываясь смотрел, как продавщица мороженого рассказывает свою историю. Он видел, как сияет от удовольствия ее купающееся во взглядах слушателей лицо, видел, как в глубине ее глаз горит темный огонь, и понимал, что она лжет. Потому что видел этот огонь дома, в глазах своей матери. Он загорался каждый раз, как та убегала на урок пилатеса. Отец сидел на диване и смотрел новости, посылая начальнику Генштаба и министрам разъяснения, что и как им надо делать, а мама относила посуду на кухню, накладывала в плошку орешков, чмокала отца в обращенную к экрану голову – и уходила. Отец на нее даже не смотрел; все, что ему было нужно, – чтобы ему не мешали спокойно сидеть у телевизора, одной рукой зачерпывая орешки, а другой – держась за мошонку. Но сидевший на подоконнике Лави видел, как менялась мама, когда выходила на улицу. У нее неожиданно появлялось другое лицо и другая походка. Она всегда была красивой, но тут вдруг становилась красивее во сто крат; ее тайная жизнь билась в ней, словно еще одно сердце. По улице шагала жившая в маме тайная женщина, и Лави Маймону хватало одного взгляда, чтобы понять, что идет она вовсе не на урок пилатеса.