Как уже отмечалось выше, свою научную деятельность Д. А. Мачинский начинал с изучения эпохи перехода от поздней античности к раннему Средневековью – с работы над зарубинецкой тематикой. Этому был посвящен его университетский диплом, на эту тему готовилась диссертация, к сожалению по ряду обстоятельств так и не завершенная.
Впервые, параллельно с Ю. В. Кухаренко (1960), но независимо от него и своим путем Д. А. Мачинский вышел на поморскую версию происхождения зарубинецкой культуры (Мачинский 1966б). Впервые им был поставлен вопрос о единстве и взаимосвязанности процессов, приведших к сложению зарубинецкой, поянешты-лукашевской и пшеворской культур (Мачинский 1965б; 1966а; 1966б). Впервые (по отношению к юбиляру приходится очень часто употреблять это слово) им была отмечена роль кельтов в этом процессе и выявлены следы их физического присутствия в Северном Причерноморье (Мачинский 1973а)[5].
Но уже и тогда, в 60-е годы, это была лишь часть научных интересов Д. А. Мачинского. Больше всего, пожалуй, его занимала острая проблема происхождения славян. И не случайно его первые экспедиции были экспедициями под руководством И. И. Ляпушкина. И зарубинецкая тематика в этом контексте неслучайна: в те времена ее всегда рассматривали как часть славянской проблематики. При всей широте своих интересов Д. А. Мачинский – в первую очередь славист.
А нужно сказать, что в те годы славянская проблематика зашла в тупик. Открытие достоверных раннеславянских памятников с их небольшими бедными поселениями и исключительно лепной примитивной посудой начисто подрывало гипотезы происхождения славян от носителей черняховской, пшеворской или зарубинецкой культур с прекрасной лощеной керамикой и обилием фибул, пряжек, гребней и т. д. Это чувствовали многие, в том числе и Д. А. Мачинский. Постзарубинецкие древности киевского типа еще не были, по сути дела, открыты; первые находки, еще не осмысленные, только начинали появляться. Более северные районы лесной зоны Восточной Европы выпадали из поля зрения археологов-славистов, поскольку это область балтской топонимики, хотя еще в 1972 году Иохим Вернер призывал советских славистов преодолеть эти «чары балтийства». В этих условиях Д. А. Мачинский сделал в 70-х годах попытку приблизиться к решению проблемы в серии докладов и статей. Он попытался по-новому взглянуть на данные письменных источников о славянах и венедах-венетах (Macinsky 1974; Мачинский 1976; Мачинский, Тиханова 1976).
Так, в отличие от устоявшейся точки зрения польских исследователей, он иначе трактовал данные Плиния о загадочном полуострове Энингия, где живут сарматы, венеды, скиры и гирры. Если у польских ученых получалось, что земля, лежавшая напротив полуострова кимвров (Ютландия) – это низовья Вислы, то Д. А. Мачинский указал на полуостров Курземе, где есть река Вента и еще в Средневековье жили некие вентийцы. И достаточно беглого взгляда на карту Балтийского моря, чтобы убедиться в правоте Д. А. Мачинского.
Последователь Плиния Тацит имел какие-то более конкретные сведения о венедах, хотя тоже достаточно смутные. Польские археологи и историки относили их обычно к территории Польши. Но, по Тациту, «венеды ради грабежа избороздили все леса и горы <…> между певкинами и феннами». Певкины-бастарны, по Плинию, обитали где-то в районе Верхнего Поднестровья, и их Д. А. Мачинский отождествлял со своеобразными смешанными пшеворско-дакийскими памятниками типа могильников в Звенигороде. До отдаленной северной области обитания феннов остается обширная зона, охватывающая почти все лесные пространства Восточной Европы, где размещаются носители культуры штрихованной керамики, днепро-двинской, а в южной ее части выявляются памятники «киевского типа». Д. А. Мачинский не рискнул уточнять, какая из этих культур с бо́льшим основанием могла бы претендовать на принадлежность венедам, но сам подход к проблеме был принципиально новым.
Далее, рассматривая этнокарту Птолемея, Д. А. Мачинский обращал внимание на этноним «ставаны». Они должны были бы размещаться в Полесье, где после 40–70-х годов I века, когда прекратилась зарубинецкая культура, не выявлено пока никаких памятников вплоть до появления здесь в VI веке славянских древностей типа Корчак. На это «белое пятно», на зону «археологической трудноуловимости» и уповал Д. А. Мачинский, надеясь, что со временем здесь могут быть обнаружены и соответствующие ставанам древности II века. «Белое пятно» не ограничивается Полесьем. По сути дела, оно охватывает обширные пространства к востоку от Западного Буга, ту зону «обоюдного страха», отделяющую германцев от сарматов, на которую также указывал Тацит. Подобные «белые пятна» на карте, по мысли Д. А. Мачинского, могли быть и своеобразным археологическим отражением зон военной активности предков славян до их выхода в Подунавье. Тут мысль Д. А. Мачинского пересекается с соображениями К. Годловского, продемонстрировавшего такие зоны на конкретных материалах славянского расселения в Центральной Европе.
В этих же работах и в ряде последующих (Мачинский 1981; 1981б; 1982) Д. А. Мачинский обращается к конкретным событиям VI–VII веков на Дунае, к «дунайскому эпизоду» истории славянства. Лишь во время этого эпизода и после него, вынужденные отходить обратно под давлением «волохов», в которых Д. А. Мачинский видел византийскую армию, славяне обретают, вероятно, свое этническое самосознание. Именно этот эпизод, овеянный героикой, объясняет популярность мотива Дуная в славянском фольклоре (Мачинский 1981б).
Вполне естественным для Д. А. Мачинского, одного из главных создателей «лесной гипотезы» славянского этногенеза, было обращение к последующим этапам начальной славянской истории в северной части восточнославянского ареала. Северная Русь, первичное ядро Новгородской (а в дальнейшем развитии также Псковской и Ростово-Суздальской) земли, зона этноязыкового контакта «словенильменских» и «кривичей» (степень различного отношения обеих этих групп к «праславянскому» или «балтославянскому» истоку – предмет особых изысканий Д. А. Мачинского), с финнами и скандинавами, арена первого появления «руси» начальных летописных и близких им по времени иноземных свидетельств (Славяне и скандинавы… 1986; Константин Багрянородный 1989: 25–55, 293–307), происхождение и природа самого первичного названия «русь» – этносоциума, становящегося названием государства (Русская земля) и страны (Русь), – предмет последних по времени исследований, чрезвычайно плодотворных и перспективных по результатам постановки проблем работ, логично завершающих обширную панораму отечественной предыстории в трудах Д. А. Мачинского.
Пурификационно-синтезирующий подход к анализу и объединению археологических, письменных и прочих данных, развивающий в очерченной проблематике принципы И. И. Ляпушкина (Ляпушкин 1968: 5–27), позволил Д. А. Мачинскому убедительно обосновать тезис о времени появления словен в Приильменье (не позднее рубежа VII–VIII веков), очертить первичную «племенную территорию» и при этом конкретно сбалансировать возможное соотношение славянского, скандинавского и иных компонентов в «культуре сопок», наиболее репрезентативной для Новгородской земли середины VIII – начала XI века (Мачинский 1981; 1982; 1984а; 1986; Мачинский, Мачинская 1988). Ранние сопки Нижнего Поволховья, прежде всего – Старой Ладоги, с ощутимым доминированием скандинавской традиции исследователь соотносит с начальными этапами становления восточноевропейской «руси» как особого, динамичного и сложного этносоциального организма, того «дружинно-торгового» слоя, где воинственная мобильность, тороватая активность, жажда «добычи и славы» объединяли скандинавских викингов и словенских «изгоев» (те и другие по-своему резко рвали с племенными порядками и родовыми гарантиями), порождая новую общность, в которой выходцы «от рода варяжьска» клялись именами и силою славянских Перуна и Велеса. Территория, контакты, пути и центры этой «варяжской руси в свете исследований Д. А. Мачинского выступают со все большей рельефностью и подробностью (Мачинский 1984а; 1984б; 1986; Булкин, Мачинский 1985).
