Чувство «великости России», в сущностном ядре которого нет ни национализма, ни шовинизма, которое может не нравиться или пугать (особенно после болезненных форм, в которые оно отливалось недавно), есть данность, нуждающаяся в наполнении реальным современным содержанием, данность, географически коренящаяся хотя бы в том, что Россия, даже если в ней останутся лишь территории с преобладающим великорусским населением, все равно будет территориально крупнейшим государством в мире. И управлять им, исходя только из перспективы экономического процветания (которое труднодостижимо) или идеи сильной государственности ради сильной государственности, невозможно.
Все сказанное не означает, что я недооцениваю роль великих экономических преобразований, которые начинают ныне с таким трудом и с такой целеустремленностью парламент, правительство и президент Российской Федерации. Хотя я знаю, сколь трудным, тяжелым в моральном отношении и опасным физически будет в стране период восстановления частной собственности и «первичной капитализации», но через это придется пройти, в чем-то вернувшись к 1861 году, а в чем-то – к Петру и даже к Рюрику. Что поделаешь – опять начинается история, история «как у людей», то есть у людей, продолжающих традиции европейской цивилизации.
Мы вновь «рубим окно в Европу», но ныне мы вступаем в «Европейское сообщество» после тотального поражения, которое потерпела Советская империя в борьбе с историей, с личностью и с Богом (если только борьба с Тем, Кто и что обозначается этим именем, не является составной частью Его самораскрытия в частном случае нашей реальности). Да и Европа уже другая. Ныне многие европейские нормы и институты охватили не только Северную Америку, но частично и Ближний Восток (Израиль, отчасти Турцию и Египет), и Индию, и Дальний Восток – особенно важна роль Японии, сумевшей сочетать своеобразие этнопсихологического склада и обычаев с европеизацией социально-политической и экономической жизни. Так что ныне мы окружены Европой в широком смысле со всех сторон, и двери (а не окна) надо «рубить» во всех направлениях, горько сознавая, что Япония и Южная Корея ныне во многом более Европа, чем мы.
Но тут-то и загвоздка. А относимся ли мы к европейской цивилизации? И когда оторвались от нее, если оторвались? И что же мы делали с 1917 года? Да и что мы сделали – от Рюрика? Или впрямь был прав П. Чаадаев, посмевший сказать о «страшной пустоте» российской истории? Какую задачу выполняли мы, какую партию вели во «всечеловеческом оркестре»? И где ошибка: в 1917 году (в октябре или в марте?), или в 1881-м, или в 1700-м, – или изначально? И – ошибка ли? А может, мы все же выполнили необходимую миссию, выполнили страшно и странно, но кому-то же должна быть поручена в этом мире, живущем насилием, необходимая негативная роль для мирового баланса, освобождающая другую часть мира для работы, условно, позитивной? «Не нам ли суждено изжить / Последние пути Европы, / Чтобы собой предотвратить / Ее погибельные тропы?» (М. А. Волошин, 1919 г.). И в происшедшем – что от «судьбы», от «законов истории» (или «от Бога»), а что на нашей ответственности перед Совестью (т. е. опять же перед Богом – но в нас)? И как соотносятся «Бог мирового закона», «Бог в истории» и «Бог совести»? Может ли исполнение «закона истории» освободить от ответственности перед Совестью?
Вопрос об ответственности за совершившееся в России в XVIII–XX веках – имперских властей, их палаческих органов, ряда партий, да и ряда обладавших высокоразвитым самосознанием сословий – уже поставлен. Но не ответственны ли мы все (все вместе и каждый в отдельности, и не только «советские» поколения) за осквернение живой души и тела природы на вверенном нам судьбой «пространстве», не ответственны ли мы за искажение и забвение бытия предков: и их земной истории, и их посмертной жизни в нас и вне нас, за нарушение существовавших ранее связей с инобытием, за разрушение наших духовных и этнических полей сознания?
Быть может, нам следует еще раз, но теперь – со всем смирением, попытаться охватить взглядом, насколько возможно, весь смысл «страшного величия» России в прошлом и приготовить себя к обретению духовных и материальных путей реализации Россией того, что Н. А. Бердяев называл «замыслом Божиим о России»? Новое миросознание – всегда чудо, т. е. нечто сверхприродное и непредысчисляемое, к нему можно только готовить себя и молиться о нем, его нельзя искусственно придумывать или конструировать, оно явится неизвестно когда, явится, как свет или огонь, или вырастет, как дерево.
Неким залогом вероятности грядущего обретения Россией новых духовных путей являются эсхатологизм (тяготение к самым глубинным, «последним» вопросам о сути бытия, к концу истории человечества и переходу в новое духовно-материальное измерение) и космизм (устремленность за пределы земли и известных законов природы) у русских мыслителей второй половины XIX – первой половины XX века. Эта устремленность России «за все пределы», выраженная в творчестве гениальных ее детей, до сих пор не воплощена в деяния, достойные их идей и прозрений, вернее, она реализована, но с другого конца: «конец истории» если и был достигнут, то не преображением личности и общества, а низвержением того и другого, а космизм реализован лишь технически, с игнорированием всей философии русского космизма. Не будет ли дано России в наступающую эпоху больших перемен реализовать свои эсхатологические и космические устремления на более высоких и тонких уровнях бытия?
«Имперское величие» Тюркского каганата в VI–VIII веках, Великого Монгольского ханства в XIII веке, Российской империи и СССР в XVI–XX веках как форм все более полной политической реализации природного единства нашего «пространства» ушло в безвозвратное прошлое. Но с нами по-прежнему остались те природные связи, природные энергетические зоны, которые образовали предпосылки единства еще Древней Скифии, с нами и тот «высший замысел» о нашей земле, то смутно осознаваемое некоторыми из нас (быть может, ошибочно) великое, глобальное предназначение, которое она, судя по всему, еще не исполнила в позитивной его части и на исполнение чего нам если и отпущен – то последний шанс.
Но правомерны вопросы: а что конкретно автор имеет в виду, когда говорит «Россия», и кто такие «россияне», к которым он обращается и к коим причисляет себя, и, наконец, кто он сам? Попробую ответить на эти вопросы, используя самого себя как того конкретного россиянина, который у меня всегда под рукой.
Пишущий эти строки, как значится в его дипломе, историк-археолог, автор примерно пятидесяти статей, разбросанных по не слишком заметным сборникам и периодическим изданиям, в коих на базе письменных источников, археологии, фольклора и топонимики исследуется история Скифии, Сарматии, славянства и Руси преимущественно в диапазоне XIII век до н. э. – XI век н. э. в аспектах географическом, этносоциальном и религиозно-мифологическом. Чтение лекций я всегда воспринимал как продолжение древнего дела народных сказителей, и сказительство это весьма способствовало кристаллизации моих взглядов и сложению концепции.
Нынче, к печали моей, до предела заострились проблемы национальные, и национальным корням придается неоправданно всеобъемлющее значение. Впрочем, если речь не идет о самом глубинном и общечеловеческом, то национальные корни действительно могут дать ключ к пониманию многого. Посему – отрекомендуюсь и по этому пункту. Я, как принято говорить на советском сленге, – русский, а если точнее и исторически обоснованнее – этнически я великоросс (или великорус, что чуть менее точно), а на двух разных уровнях суперэтнического сознания я – русский и россиянин.
Все названные выше этнонимы, равно как этнонимы «малоросс», «русин», «белорус», образованы на базе двух родственных корней – «рос» и «русь». По наиболее вероятной и всемирно признанной гипотезе, выдвигавшейся еще Карамзиным, а всерьез обоснованной в 1844 году замечательным ученым Е. Куником и развитой рядом исследователей, названия «рос» и «русь» восходят к общему скандинавскому (северогерманскому) корню и стали в IX веке обозначением нового полиэтнического (в основе – скандинаво-славянского) военно-торгового этносоциума, сложившегося первоначально по берегам Волхова, Ильменя, Ловати, Великой. Центрами этого нового организма были поселение в низовьях Волхова, по-славянски именуемое Ладога, а по-скандинавски – Альдейгья, Альдейгьюборг (в основе обеих форм лежит финское название), и поселение у истоков Волхова, пра-Новгород, ныне именуемое «Рюриково городище». Позднее центр этносоциума сместился на юг, в Киев, сам этносоциум почти полностью славянизировался, а его названия стали обозначением нового этноса, сложившегося в X–XII веках на базе восточного славянства, с включением финского, балтского и тюркского населения, при стимулирующем участии сначала скандинавского этнокомпонента, а затем византийского влияния.
