Михаил умолк, тяжело дыша. И в наставшей тишине прозвенел голос Дмитрия:

- Взять!

Единый миг! Пока, топоча, набегала стража… Единый миг, пока еще можно было ринуться, прорваться. Хоть с единым ножом! Михаил потерял этот миг. Он смотрел на Алексия. Ожидал… Алексий резко подался вперед и снова рухнул в кресло, словно враз обессилев.

- Какова цена слова твоего, русский митрополит?! – гневно выкрикнул Михаил.

Алексий молча сидел, сгорбя плечи, и не мог заставить себя поднять глаза, чтобы увидеть, как великого князя Тверского, заломив руки, волокут прочь из палаты.

***

- Ладушки, ладушки, где были? У бабушки!…

Данилушка радостно гукал и пытался вертеть ручками в лад. Ручки были такие маленькие, такие пухленькие, что Дуне так и хотелось перецеловать каждый розовый пальчик.

- Что ели? Кашку! Что пили?…

Княгиня подняла глаза на вошедшего мужа.

- Ну как? Под…- и узрев темное, почти страшное лицо супруга, едва договорила, - …писал?

Дмитрий молча рухнул на лавку.

***

Поиманного тверского князя доставили не в поруб, не в башню, а почти пристойно разместили в дому Гаврилы-Гавши, сына покойного Андрея Кобылы. Должно быть, потому, что это была единственная в Москве горница с решеткой на окне. Решеткой деревянной и довольно хлипкой, Михаил, пожалуй, поднатужась, смог бы выломать ее, но по двору беспрестанно сновала стража.

У него отобрали нож, отобрали и пояс, и Михаил с омерзением думал: наверняка прилипнет теперь к загребущим московским рукам. Достойный внук Калиты!

Гавша изо всех сил старался именитого пленника не утеснять, что в его представлении означало подносить тому обильные и изысканные яства. Михаил, в коем от злости и вынужденного бездействия проснулся волчий голод, съедал все до крошки, махнув рукой: отравят, так ну и пусть! В первый день Гавша предложил ходить в домовую церковь. Михаил, в гневе на митрополита, отказался. Теперь бы он, пожалуй, пошел – все какое-то разнообразие! Но хозяин приглашения не повторял.

Таскались московские бояре. Приволокся какой-то громогласный толстобрюхий протопоп. Уговаривали. Уходили ни с чем.

День за днем князь метался по горнице, проклиная московитов, себя, все на свете. Говорила же Овдотья! Нет, не послушал. Как же, мол, духовный пастырь! От Митрия ожидал худого, а от владыки как можно! Такой же Калитин выученик! Если церковь срастается с княжим столом, не останется ни духовности, ни веры. К чему поехал? К чему?! Ну позатворяли бы церкви. Отца отлучали от церкви, и ничего, не пропал!

Отчаянье усугублялось неизвестностью. Что с его боярами, со слугами? И, главное, что с Тверью? Может, Митрий уже бросил на Тверскую землю полки? Гавша божился, что это не так, но вполне верить московлянину Михаил уже не мог.

Пять шагов в одну сторону, четыре шага в другую. Праздность доводила деятельного князя до исступления. Ни чтения, ни хоть какого-то рукомесла. Гавша понимающе вздыхал. Любое приличное мужчине рукоделье требовало острых предметов.

***

Алексий ломал в пальцах сухую веточку бузины. Душно! Думалось, в саду будет полегче, но дышать было нечем и здесь. То не в воздухе, то на душе… Он внезапно остро пожалел, что нет уже Черкеса. Погрузить руку в нагретую солнцем шерсть… может, успокоило бы.

Князь винился, лежал в ногах:

- Не хотел того, не мыслил даже, всем на свете клянусь! А как он деда поносить стал… не стерпел!

Он, конечно, изрек приличные укоризны. Да что проку укорять! Сам виноват был вдвойне. Мысль усилить охрану (а то мало ли что падет на ум тверскому князю) показалась Алексию вполне здравой. А там, где собирается много оружных воинов, по непреложному жизненному закону явится в них нужда.

Он мог бы остановить, воспретить. Скорее всего, кмети подчинились бы. Но тогда неизбежно стали бы противопоставлять его Дмитрию, и отдавать предпочтение ему, митрополиту. Он не мог, не мог этого допустить! Он столько лет трудился, чтобы духовной властью освятить власть московских князей. Дмитрий разорвал эту связь одним брошенным сгоряча словом. И… нужно было делать выбор! Что ж, пусть так. Алексий знал, что губит авторитет русской церкви, безвозвратно губит свою честь, может быть, губит и душу. Пусть так. Но власть московского князя не должна быть поколеблена.

***

На дворе творилась какая-то, невидимая из Михайлова окна, суета, не иначе, приехали гости. Михаил чуть не вывернул шею, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть, потом плюнул и отошел от окна, потом выглянул снова. Под окном стоял мальчик в синей рубашонке, с яблоком в руке. Завидев Михаила, он привстал на цыпочки и серьезно спросил:

- Дядя, а ты правда князь Михайло?

Он так давно не видел своих детей! Так истосковался по людям, по человеческому разговору.

Михаил кивнул:

- Правда.

- Не пускают тебя? – посочувствовал ребенок.

- Не пускают.

- Меня тоже намедни не пускали. Я калитку сломал, вот тятя и осерчал. Целых два дня гулять не пускал.

- Как же тебя угораздило калитку сломать? – удивился князь.

- А я на ней катался. А она хрясь – и отвалилась.

- Да ты вон какой большой, разве ж тебя калитка выдержит! – укорил Михаил.

Ребятенок вздохнул:

- Теперь-то знаю! А ты чего сломал? – полюбопытствовал он.

- Свою судьбу!

Мальчик подумал, предложил:

- Хочешь яблоко?

- Давай, - согласился Михаил.

Яблоко между прутьев не пролезало, но мальчик, сопя от усердия и обдирая кожуру, его все-таки протолкнул. Михаил поймал плод в ладонь. Тут вдалеке позвали:

- Саня!

Мальчонка побежал на зов, напоследях еще обернувшись и проказливо стрельнув глазами.

Михаил с хрустом откусил раннее и к тому же недозревшее яблоко. В это время заскрежетал засов и в дверь пролез Федор Кошка. В руках у него был увесистый сверток.

- Ты уж, княже, на моего пострела не серчай! – попросил он, улыбаясь.

- Чего явился? – буркнул Михаил. Известно, чего: в очередной раз уговаривать.

- Книг принес. Тебе, княже, верно, без чтения скучно, а от Гавши разве ж дождешься! – Кошка, водрузив на стол, принялся разматывать свой сверток. – Вот. «Повесть о самодержце Македонии»[1], еще «Хождение» странника Стефана Новгородца[2], вместе со «Сказанием о Довмонте» [3], в одних досках. Сказание совсем новое, мало кто еще и читал. Пойдет?

- Думаешь за книги первородство купить? – Михаил нахмурился. Он стоял посреди горницы с надкушенным яблоком в руке. Стоило бы послать навязчивого московита куда подальше, но после яблока было как-то и неловко.

- Ну вот, - искренне огорчился Кошка. – Хотел порадовать…

Он все же подровнял невеликую стопку книг, поднял на князя зеленовато-серые глаза.

- Эх, княже, подписал бы ты грамоту, что ли. Все равно без того тебе отсюда не выйти.

- А с тем - выйти? – резко бросил Михаил.

- Подпишешь – и поезжай, куда пожелаешь, никакой препоны тебе чинить не станут, ручаюсь. Слово тебе ныне давать бесполезно, все равно, думаю, не поверишь. Но какой тогда будет прок тебя здесь держать, тем паче убивать – ведь грамота сразу станет недействительной.

Это был что-то новое. Московит говорил цинично, но, похоже, искренне. Михаил опустился на лавку, жестом позволив сесть и Кошке.

- И, княже, скажу тебе от сердца: князь Митрий содеял скверно! Не стоило б того. И нечестно, и неумно. Да что с него взять. Сиротой рос, сам понимай!

Михаил поперхнулся словом. Едва не высказал: и я рос без отца, по вашей же московской милости, а что-то людей в полон не хватаю!

- Ну, княже, подпишешь ты или нет, а сидеть тебе здесь осталось недолго. В ближайшие дни все решится.

- Убьете? – спросил Михаил грубо и прямо.

Федор Андреевич повел головой из стороны в сторону, словно бы ему сделался тесен ворот.

- Да нет, на кой? А есть и иные способы сделать так, чтобы на великий стол ты не сел. Да и ни на какой другой, я думаю. И могу сказать тебе, почему. Вчера на Москву прибыли послы от Мамая.