- Туда, где нет труда! Делать-то чего? Всеволодовичи малы, при них службы путной не станет. К Михайле отъезжать, к Василью ли? Или все ж оставаться? Был бы жив Всеволод, ин был бы и разговор! А сыны пока еще войдут в возраст, так до той поры княж-Михайловы нас вовсе позатеснят. Аль уж сразу на Москву податься?
Илья молчал. Сам уж не пораз задумывался о том. Со смертью Всеволода его сыновья, а с ними и все, кто им служил, проваливались в третий ряд, почти что в никуда. Да и разделенный надвое Холмский удел (особенно Иванова часть, в которой оказалось село Богатеево) – плюнь, за границу перелетит. С каких животов жаловать Всеволодовичам своих слуг? А Михаил ныне осильнел, со всеми унаследованными им уделами он становился вровень с дядей Василием, да даже как бы не побольше у него оказалось земли, если не считать того, что надлежит Василию как великому князю. И великий стол унаследует рано или поздно. К Василию Кашинскому Илье пути не было, а к Михаилу можно бы. Ивану двенадцать лет, так что до поры все равно придется ходить в Михайловой руке, а честь все равно не та! И все бы было так, если бы не беззащитный детский взор… Но этого не скажешь вот прямо так, спроста, мужикам - у всех у самих семьи, которые нужно кормить.
- Я вот что мыслю, други, - заговорил Илья наконец. – Присягали мы Всеволоду, а Юрий с Иваном его наследники…
- Вольный муж в службе волен!
- Так и я про то же. Конечно, ты во всякий день можешь отъехать, вручив князю складную грамоту. Только вот кто ее у тебя примет?
- Как кто, Иван, конечно. Ну или Юрий, у кого он.
- А как же он грамоту примет, ежели он сам млад сущ и княжеские дела вершить пока не может? Вот как в возраст войдет, так тогда конечно.
В память ли Всеволода, собственной ли совести ради, но дружину князю Ивану Илья сохранил.
***
Чудно устроен человек – горюет, когда смерть уносит родных, и ведь горюет неложно, а получит наследство и обрадуется прибытку. Может, потому, что истинно близкого человека никогда не связываешь с его серебром, иным ли там зажитком, остается оно где-то там, само по себе, пришло – вот и славно.
Конечно, сын сестры не бог весть какой наследник, но Онисим составил духовную, да и оспаривать наследство было некому: черная смерть унесла и все Онисимово семейство. Илья зверем въелся в работу, почернел с недосыпу, и сам уже чуял, что не в подъем, но, сцепив зубы, только мотал головой на все уговоры: не откажусь!
Двух сыновей поднимать, оба пойдут в княжью службу, так каждому нужно и коня, и бронь, и всякую ратную справу, да и дочерь выдать замуж – так пристойно приданным наделить. С одного поместьица не больно-то разгуляешься. Но было еще и другое, родовое. Андрей Басенок просил продать, давал хорошую цену, расписывал выгоды. Отец у него был из немцев[1], так и сам… все просчитал до полушки. И не по чину простому ратнику перечить боярину, взять бы серебро да поблагодарить, тем более что лучшего и ожидать было неможно. Так нет! Мы не бояре, а гордость своя имеется! От родной земли, где могилы матери и отца (отца Илья почти не помнил, и все же!), всей родни-природы, где поле, расчищенное дедовыми руками, где терем, самим же ставленый, взамен погоревшей пять лет назад избы… от всего этого не мог отступиться Илья ни за какое серебро. И вместе с тем яснело, что одному ему, по крайней мере, пока не подрастут сыновья, столько земли не сдюжить. И работника негде нанять по нынешней лихой поре. После мора мало оставалось на селе рук, по всей земле осиротевшие поля зарастали бурьяном. Нужно было холопа, хотя б одного, но где взять? Покупать – дорого, да и соромно, живого-то человека. Вот и приходилось Илюхе неволею ожидать какой-нибудь, махонькой, ратной грозы.
КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ
Комментарий к 1364.
[1] Согласно родословию XVI века, Андрей, основатель рода Басенковых (самый знаменитый представитель - Федор Басенок, воевода Василия Темного), происходил «из немец», от боярина князя Всеволода Холмского. Зимин вслед за Веселовским говорит о «сомнительности этой родовой легенды». Однако полностью исключать такого варианта нельзя. Известно, что Александр Тверской, возвратясь из Литвы, привез с собою множество литвинов и «немцев», обласканных им, кажется, даже в ущерб своим русским боярам.
========== Часть II. Грозовые годы. 1365. ==========
Князь Борис за дело взялся круто. Старшего брата в город не пустил и переговоры вести отказался. «Тебе, на старейший путь, стольный Суздаль, в то не вступаюсь, а Нижний мой!» - вот и весь сказ. «Тебе, что ли, все, а мне в жалком Городце сидеть? Нет, братец!» - явно слышалось за этим. Что Суздаль уже много лет как не стольный, Борис предпочитал не вспоминать.
Разъяренный Дмитрий, прокричавшись – Дожили! Не пустил! Родного брата! Родному брату на девятины! Осмелел, мнит, в целом свете на него окороту не найдется! – засел за грамоту в Москву. В самом деле, зря, что ль, уступил Митрию старшинство? Пускай теперь наводит порядок!
На Москве возликовавший Дмитрий и в глубине души и того и ожидавший Алексий немедленно снарядили посольство: приглашать братьев-соперников для разрешения спора. Суд князьям надлежало творить митрополиту.
На суд Борис явиться отказался. Он в упоении уже чувствовал себя победителем. Ведь брат не кинулся немедленно выбивать его из Нижнего с полками – которых у него не было после недавнего мора… как не было и у Бориса, да о том не думалось! Единственное было: взять, добыть, зажать в кулаке! Что он будет делать с Нижним дальше и сумеет ли вообще управиться с эдакой громадиной, не думалось Борису тем более.
Московских послов, во главе с Тимофеем Васильевичем Вельяминовым, Борис долго не принимал. Тянул время – это сделалось очевидным, когда он наконец допустил московлян до себя и с торжеством явил им, без сомнения, только что полученный, ярлык. Нижний жаловал Борису Азиз-хан – сын Тимур-Ходжи, внук Орда-Шейха, родич Мюрида, а следовательно, естественный враг Абдулы, Мамая и Дмитрия Московского. Судьба переменчива, но пока Азиз был ханом лишь по имени. И ярлык, коим чванился Борис, стоил не дороже чернил, которыми был написан. Грамота от Вельяминова немедленно полетела на Москву.
***
Князь Дмитрий как раз прискакал с охоты, веселый, раскрасневшийся и запыленный, в распахнутой – жарынь! – шелковой ферязи, окруженный шумной гурьбой таких же молодых и веселых боярчат, детей боярских, сокольничих, псарей. Фыркали взмыленные кровные кони, в тороках у седел болтались сбитые утки, несколько зайцев и даже лисица, хоть и в летней, не самой лучшей, шубе, прихваченная княжеским терским дикомытом[1] всем на зависть, и все Дмитриевы мысли были о добром куске мяса да еще хорошо бы холодного квасу, покислее. Ну еще в баньку, и чтоб духовитые березовые венички, и белый пар с шипением поднимался, когда плеснешь воды на раскаленные камни. А еще потом вечерняя служба в домовой церкви, всякий раз радующая привычной тихой красотой, а потом выйти на глядень и в прохладе сине-прозрачной летней ночи долго любоваться на постепенно засыпающий город…
Алексий перенял князя прямо во дворе, из всех мечтаний дав воплотиться только квасу.
Дмитрий возбужденно, мало не подпрыгивая, ходил по покою.
- Что – посылаем на Бориса полки?
Алексий, сидя в высоком резном кресле, с легкой тенью опаски любовался своим питомцем. Скор! Такие дела решают думою, думою и решат, но хорошо, что не медлит, не начал тянуть да откладывать. Горяч преизлиха! Но ничего, для юности это естественно, с возрастом должно пройти. А вот если не пройдет?
- Откуда полки? – вопросом на вопрос ответил Алексий. – После мора от городовой дружины осталась едва половина.
- Народу везде поменело! – возразил Дмитрий. – А в Нижнем больше всего. На самом торговом пути, так известное дело. Оттуда и пошло! Сейчас совокупить полки московские, суздальские, иных князей созовем, тех же тверичей – да Борис седьмицы не усидит. Сами нижегородцы выставят… не больно-то он им люб, как сказывают.
