Но это случится через полгода, когда оплачут потери и похоронят близких, а пока где-то в этом человеческом вареве мечется маленькая черная птичка, его сумасшедшая Фира. Ваня найдет ее через несколько часов и выдернет за руку из палатки:

– Марш домой!

– Сам – марш домой!

– Ты моя жена!

– Я – еврейка!

– Ты крещеная!

– Я со своими!

– Свои – это твои дети и я – если не забыла.

– Не забыла. А ты помнишь, что за тебя я умерла для своей семьи? Я уже выбрала тебя. Не дай мне пожалеть.

– Домой! Или пожалеешь!

– Или!

Ваня отвернется и уйдет не оглядываясь.

За спиной раздались хлопки. Елена Фердинандовна закончила аплодировать и вытащила папиросу.

– Деточка, да у тебя есть яйца!

– Ой, кто б говорил, – огрызнулась Фира, надрывая зубами бинт.

К вечеру они обе свалятся на клумбу под высоченной сосной в эпицентре хаоса Еврейской больницы и будут молча курить.

– А это не твой? – махнет рукой в дальний угол Елена Фердинандовна. Ванечка спустится с лестницы от навеса, отодвинет ногой ящик с инструментами и вытянет у Фиры изо рта папиросу.

– Рот порву, если еще раз с этой дрянью увижу!

Фира отряхнет платье:

– Это он про папироску или про тебя, Фердинандовна?

20 октября 1905 года станет официальным окончанием погромов и началом удивительной дружбы между самыми несочетаемыми бабами Мельницкой, 8.

Домой Фира вернется с Ваней. Он проспит двое суток. Фира отстирает и зашьет рубашку, очистит от пятен оружейного масла рабочие брюки и молча подаст завтрак. Сядет рядом и приподнимет бровь. Ванечка упрется взглядом в тарелку: – Не спрашивай. – Она и не спросит, а Ривка шепнет:

– Твой муж очень метко стреляет. Спасибо. Мы с Гедалей ваши должники.

Вечером Ваня вернется с работы, поужинает в тишине, перечитает «Одесский листок», уложит Лидочку и Нестора и присядет на край кровати:

– Никогда больше не уходи от меня! Слышишь? К своим, чужим, больным, святым – каким хочешь – иди, но только со мной. Я сдохну, если с тобой что-то случится.

Каждая счастливая пара знает, как пережитая смертельная опасность и крупная ссора добавляют огня и красок в семейную жизнь. Не только ураганы на обратной стороне земли получают имена. У этой ночи примирения тоже появится имя. Анна – или Ханна?

– Иван Несторович, можно тебя на минутку? – Сема-Циклоп радостно скалился у подворотни, распахнув дверь своей квартиры. – Совет твой нужен инженерный.

Иван зашел в полутемную комнату с тяжелыми бархатными шторами, закрывающими фасадные окна на две стороны. Во дворе говорили, что из комнаты есть прямой выход в катакомбы. «Из шкафа, наверное», – подумал Ванечка, осматривая неожиданно богатую и чистую квартиру. В углу комнаты стоял стол с разложенными на нем склянками.

– Вот, глянь, – Сема щелкнул пальцами. Молодой человек за столом в гимназической кургузой куртке смущенно кивнул головой. – Это Левушка – светлая головушка. Но не такая, как твоя. Мы тут решили, – неуверенно начал Семен, – ну, после тех наших поездок, двор обезопасить. Надо, Иван Несторович, сделать так, чтоб неповадно было к нам в двор отребью всякому лазить.

Ваня покосится на Семена:

– И кто ж на районе сюда сунется? Ты ж в авторитете!

– Я про революционеров этих с пролетариатом. Надо запас иметь. Вдруг тебя не будет. Вот мы тут смесь собираем. Может, посмотришь, как до ума довести. Ты ж в бомбах еще пацаном разбирался.

Ваня покосился на стол:

– Бомбы, что ли, делаете, анархисты хреновы?

– Да господь с тобой, Беззуб! Мы так, для личных нужд. Для безопасности.

– Видел я ваши нужды. Без меня. – Он развернулся и вышел.

– Ну и зря, – процедил Сема. – А мог бы бо-ольших денег заработать.

– Ванечка, нам хочется сладенького, – Фира смущенно улыбалась и гладила батистовую рубашку с еще маленьким животом. – Купишь сладенького после работы?

Она не знала, что Ванечка получил премию, и тем более не знала, что сегодня ему предложат должность инженера в локомотивном депо железной дороги. С жалованьем в два раза выше, чем на конке.

Ну и что, что четверг, когда такие новости и перспективы! Ваня заскочит в трамвай – сегодня его Фира, как аристократка, будет есть самые модные и дорогие сицилийские канноли – новинку лучшего конфектно-булочного заведения Одессы, кондитерской Либмана. Здесь, в его доме вместе с пекарней – самое модное кафе, точно на углу Преображенской и Садовой. Золотое место, бриллиантовая публика – купцы первой гильдии, самые успешные портовые и биржевые спекулянты, аристократки, богатые семейные пары… Цвет общества дегустировал сладости, в соседней зале играли на бильярде.

Ваня добавил к новинкам любимый Фирин венский штрудель и, подхватив коробку с лиловой ленточкой, направился к выходу. К кондитерской со стороны Соборной площади подходила небольшая компания, первым шел тот самый гимназист-переросток, которого он видел неделю назад у Семы. Ваня приподнял руку для приветствия и тут увидел, как паренек выдергивает из-под тужурки перевязанный пакет.

Уроки деда Беззуба не исчезли и через семь лет семейной жизни. Тренированному телу даже не понадобилось включать математический мозг – Ваня резко отпрыгнул, перекатился через руку и присел, прикрыв собой заветную коробку. Грохот был оглушительным. Через оскаленные звериные пасти разорванных фасадных окон, как в цирковом иллюзионе, прыгали окровавленные, перепуганные люди. Со всех сторон к дому Либмана мчались полицейские. Ваня лизнул теплую соленую струю, сбегающую в угол рта, и вытащил из щеки осколок. В ушах звенело, он, прижав к груди коробку, пошатываясь, побрел к конке.

7 декабря 1905 года анархисты взорвали пять бомб в кафе Либмана – это был самый масштабный теракт за всю историю Одессы. Двадцать человек погибло, столько же обратились в госпиталь за помощью. Среди жертв – сам хозяин и трое коллег-приказчиков из магазина Бомзе.

Ванечка на цыпочках зашел в дом и, оставив коробку на кухне, тихонько выскользнул.

Сема-Циклоп, задыхаясь, болтался в воздухе. Двое его корешей стояли в углу комнаты, положив руки на наганы.

Ваня железной хваткой держал Вайнштейна за горло.

– Самооборона, говоришь? Революцию решили устроить? Зависть гложет? Или платить не хотят? Слушай меня, Циклоп! Никаких бомб в нашем доме! Твои идиоты забросили шесть, а взорвалось пять. Я там был. Если бы они знали правильную пропорцию, погибло бы в десять раз больше, а если бы знали другие расчеты, могли б с одной разнести весь дом Либмана. Гимназист твой если запоет – я добавлю. А теперь внимание! Я вас сам взорву к чертовой матери всех. Не насмерть, а так, что останетесь обрубками и будете днем просить милостыню, а ночью – смерти. И не вздумайте мне что-нибудь сделать – я перед тем, как зайти, уже закладки тебе заложил: шагнешь куда не надо – и сразу на тот свет отправишься. А может, тебе просто второй глаз выбить прям сейчас?

Семен хрипел и вертелся:

– Беззуб, ты что? Ты чего? Да я никогда! Меня уважаемые люди попросили этого шлимазла пустить и место дать. Я думал, они ограбление готовят! Какой Либман? Какой гимназист?! Бог с тобой! Да уберите вы стволы, меня замочите ненароком!

– У нас во дворе революций не будет. Надеюсь, все поняли? – Ваня разжал пальцы и вышел.

– Слышал, – окликнула его мадам Голомбиевская, – говорят, сегодня «Фанкони» взорвали.

– Не, у нас в депо все тихо, – отозвался Ванечка.

1906-й станет просто годом-фейерверком – взрывы будут греметь ежемесячно, если не чаще. И первый случится в канун Татьяниного дня – 24 января. В Одессе появится новая гроза коммерсантов – Лев Тарло.

– Новый герой со старыми дырками, – будет ворчать Ванечка, вспоминая безумные глаза гимназиста из Семиной комнаты. Черные знамена анархии отлично прикрывали и придавали банальному рэкету гражданской позиции.