– Средний класс, католики, провинциальный городок. Самая обычная семья. Мать развешивала белье вокруг печки. У отца была лакокрасочная фирма. Мать всегда говорила: «Чем больше рабочих, тем меньше выручка». Пронырливым дельцом отец не был. Силки Элсхота[4] – это не для него. В этом мире не было ничего лучше уютного вечера за карточной игрой и стаканчиком. Хотя вершиной всего была, пожалуй, вечерняя служба с тремя священниками – смешанный хор (мальчики и мужчины) и еще орган и труба. Считалось, что вожделение скрывается под крышкой коробки с печеньем, украшенной изображением вермееровской молочницы. Впрочем, на стене висел коврик с вытканным запрещением онанизма, так что никаких разговоров о сексе и в помине не было. Свадьбы ведь совершались где-то снаружи, вне дома. После начальной школы родители послали меня во всеобщую среднюю школу, что было вроде ограничителя: в университет я бы никогда не попал[5].

– И у вас тоже стояла на дубовой полочке статуэтка Сердце Иисусово с крестом, освещенным электрической лампочкой? – спросил Яаарсма с усмешкой.

Вижу, что и он вырос в католической семье; возможно, его отец был в церковном правлении, и по праздникам священник сидел у них дома, покашливая и держа двумя пальцами слишком хорошую сигару его отца.

– Можешь смеяться. Вы избавились от веры, как от одежды, которая вышла из моды, а мы еще ох как долго с ней мучились.

– Звучит как у Боманса[6], – говорю я. – Однако странно, что религиозная жизнь в Нидерландах ютится на задворках мировой истории. Католики никогда не осмеливались выйти за порог собственной комнаты, а когда в 1963 году наконец вышли наружу[7], вели себя так, словно перед ними были джунгли, хотя на самом деле уже с восемнадцатого века окружающая местность была вполне освоенной.

Но Яаарсма не слишком склонен к тому, чтобы его собственные коллизии заключали в какие бы то ни было рамки:

– Может быть, мы оставим в стороне мировую историю или ее пробелы и вернемся к медицине? Что привело тебя к медицинской профессии?

– Меня? Ну, желание помогать людям, статус, любопытство.

На его вопрос о том, что из всего этого вышло, подытоживаю:

– Помогать людям – немножко. Статуса никакого, разве что носить более приличные рубашки с короткими рукавами и слишком дорогие сорочки, которые мне, впрочем, самому приходится гладить. Но с любопытством – всё отлично.

Яаарсма просит объяснить подробнее.

– Самая важная человеческая проблема, как я думаю: обладать духом и быть телом. Это нигде не проявляется столь болезненно и столь явно, как в медицине. Болезненно, потому что быть телом означает, что мы умрем. Явно, потому что обладать духом означает, что мы это знаем. В нашей профессии есть тысячи возможностей с этим соприкасаться.

Яаарсма указывает на самый практикуемый вариант: вообще никогда с этим не соприкасаться.

Ланч с Де Гоойером. Он не так давно стал врачом и всё еще искренне верит в медицину, что сначала казалось мне трогательным, потом смешным, а теперь большей частью кажется просто наивным. К свойственной Яаарсме иронии он не способен. Пытаемся говорить с ним о двусмысленности нашего положения: о том, что врачам часто приходится использовать структурные формулы как заклинания и как тяжело при этом сохранять чистую совесть.

Он только что разговаривал с родственниками о возможном отказе от дальнейшей терапии умирающего, на мой взгляд, 92-летнего пациента.

Я замечаю, что такой разговор полностью выражает то, что имелось в виду. «Часто это некие туманные разглагольствования, когда врач пытается объяснить, на основании каких серьезных и основательных размышлений он пришел к выводу, что в сложившейся ситуации, пожалуй, следует придерживаться политики невмешательства. Попросту говоря, мы можем также ничего не делать. К тому же в такой клинике, как наша, всё это часто вообще бессмыслица, потому что истина такова, что обычно мы и не можем ничего сделать».

Разговоры такого рода создают ложное впечатление, будто мы способны вырвать кого-нибудь из рук Смерти. Идея, что мы «как бешеные, режущие до смерти», по словам поэта, можем удаляющийся Скелет с косой еще и проводить взглядом.

У меня не возникло чувство, что Де Гоойер меня услышал. В разговорах о враче, болезни, пациенте и терапии он улавливает только такие фразы, как: «… если и существует значительная разница в пользу вышеупомянутой группы, то именно потому, что авторы не разъясняли, сравнивались ли исследуемые популяции в том, что касается возрастной структуры».

– Де Гоойер, вот что я пытаюсь сказать: блуждая в море магических жестов, давай хотя бы не упускать из виду береговую линию рационального анализа, иначе наша профессия утонет в горчичных пластырях и смазываниях бородавок в ночь полнолуния, что свело бы на нет двадцать четыре столетия упорной работы. Не забывай, что еще греки первыми…

Прозвучал его сигнал вызова.

– Ага, saved by the bell[8] [спасительный звонок], но, ради бога, вспомни, что говорил Гиппократ: «С пенициллином всё пройдет за сорок восемь часов, без пенициллина это часто тянется целых два дня».

Прошел целый час, пока он не позвонил мне по телефону и не сообщил, что во времена Гиппократа вообще не было никакого пенициллина!

Герту Стеенфлиту 60 лет. Его путь в дом милосердия Де Лифдеберг пролег через всю Африку, куда он попал в 1964 году. Тогда ему было за тридцать, он был истовый католик и, как социолог, случайно оказался в системе, в которой продвигался настолько быстро, что это грозило тем, что в конце концов ему не миновать министерства. Его карьера показалась ему чересчур легковесной, и он решил, вместе со своим другом Рене, тоже холостяком, отправиться в Африку, чтобы «действительно что-то сделать ради других». Рассказываю несколько неуклюже, но, по всей вероятности, это именно так и было.

Когда я его однажды спросил, как они собирались взяться за то, чтобы «действительно что-то сделать ради других», он ответил, что главное – полагаться на Бога, а остальное приложится.

Терпеть не могу такие ответы. Позже я получил более точное описание. Им как следует пришлось повозиться, чтобы выработать реально осуществимый план действий. Опираясь на широкие связи с больничными учреждениями, они создали за несколько лет хитроумную сеть, чтобы заполучить всевозможные денежные средства, которые обычно выделяли на реабилитационный уход, и направить их в Африку. Им удалось снабдить необходимыми вещами сотни инвалидов, в первую очередь молодых, предоставив им кресла-коляски, протезы ног, тележки, протезные захватные крюки, очки, что дало возможность парням и девушкам зарабатывать себе на хлеб, а то и создать семью и не околевать прямо на улице, что тогда было обычным делом.

Три года назад Герт почувствовал боли в спине, у него обнаружили рак простаты. Последовали облучение, гормональная терапия и в конце концов кастрация. Нет-нет, не отрезали член под его истошные крики; всего лишь, сделав небольшой разрез, аккуратно удалили яички. Теперь это делают исключительно элегантно. Подумали даже о его ощущении, сделав после операции протезы обоих яичек и предусмотрительно обеспечив ту очаровательную асимметрию, которая в большинстве случаев придает столь привлекательный вид мошонке. Голос при этом не изменяется, но кожа приобретает персиковый оттенок, и щеки кажутся неестественно розовыми. Ну и либидо, как у резиновой уточки, или, как говорил мой отец, когда ему такое встречалось: «Вот ты и не мужик».

Всё это Герт переносил без труда, если можно ему верить, и говорил со мной о Боге как о взбалмошном дедушке, который сыграл с ним злую шутку в виде этой, как он называл ее, «дурацкой опухоли». Что от этого можно умереть, казалось, ему и в голову не приходило, а я не решался заговорить об этом. Для него не существовало и многих других вещей. Он вряд ли осознавал, насколько изменились Нидерланды с 1960-х годов. Он всё еще употреблял такие слова, как капеллан, прилавок, обманывать ну и, разумеется, холостяк. Да, для Герта Джими Хендрикс[9] не сыграл ни одной ноты.