- Речь идет об оскорблении действием. Работник профсоюза в каком-то баре потрепал журналиста. Я попросил их сильно не усердствовать.
- Правильно. Мученик за дело рабочего класса - это нам сейчас не нужно. Из-за чего они сцепились?
- Бог их знает. Это тот самый журналист, который первым написал, что Маллиган объявил забастовку неофициальной.
- И здорово ему досталось?
- Кажется, перелом носа. Министр снова повеселел.
- Отлично, - сказал он, потирая руки и улыбаясь неизвестно чему.
На пятый день забастовка кончилась, и люди вернулись на работу. За это время профсоюз изучил причины, вызвавшие прекращение работы; министр выступил с резкими словами о том, что расплачиваться приходится простым ирландцам; правление компании признало, что в деле имелись особые обстоятельства, и удовлетворило поставленные требования. Это обошлось компании примерно в двадцать четыре фунта, потому что весь сыр-бор разгорелся из-за двенадцати укладчиков. Таким образом, опасность удалось отвести, и обе стороны сохранили достоинство. И лишь Маллиган не разделял общей радости. По вызову исполкома профсоюза и по настоянию Тонмана он поднялся с постели и предстал перед собравшимися. Члены комитета с каменными лицами встретили Маллигана, когда он вошел со своим заместителем Тонманом, как всегда скорбно сопевшим.
Генеральный секретарь зачитал длинный список подобных забастовок, имевших место в отделении Маллигана в прошлом. Он осудил необдуманное заявление Маллигана о том, что прекращение работы было неофициальным. Если бы не умелое ведение дела, компания настояла бы на возобновлении работы безо всяких переговоров и профсоюз по договору был бы вынужден применить к укладчикам дисциплинарные меры и исключить их из профсоюза. По всему порту вспыхнули бы забастовки солидарности. Многие рабочие вышли бы из профсоюза, а этого только и ждут конкуренты - вокруг полно профсоюзов, жаждущих расширить свои ряды. Маллиган, заключил он, проявил полную некомпетентность и не сумел справиться с относительно небольшим отделением профсоюза. Маллиган, в своем поношенном костюме, с землистым лицом, выглядел еще более подавленным, чем обычно, и на вопросы отвечал невразумительно и путано. Потом сослался на болезнь.
- Вы хотите сказать, что легли в постель, пытаясь уйти от ответственности.
- Нет, я был болен. Спросите у Тонмана.
- Это очень сомнительно. Боюсь, среди членов комитета в вашу болезнь никто не верит.
Маллиган огляделся. На бесстрастных лицах читалось неверие.
- Когда я зашел к нему, он выглядел очень плохо, - поддержал Маллигана верный Тонман.
- Потому что у него душа ушла в пятки от страха. И это самое худшее. Сначала он подводит исполнительный комитет. А потом у него не хватает смелости отвечать за свои действия. Во всей этой нелепейшей истории самое неправдоподобное - болезнь Маллигана.
После этих слов Маллиган уже не раскрывал рта. Но вот обсуждение кончилось, и у Маллигана спросили, хочет ли он что-нибудь сказать, прежде чем его попросят выйти. Он несколько раз глотнул, окинул беспомощным взглядом непривычно импозантные апартаменты: длинный полированный стол с пепельницами и блокнотами, портрет последнего президента профсоюза на стене напротив, ковер во всю комнату, довершавший картину изысканности и некрикливой роскоши. Потом заговорил:
- Я знаю, что наломал дров. Не скажу, что я в ладах с пером и бумагой, что мастер писать отчеты. Да и дипломат из меня не бог весть какой.
Тут кто-то очень громко сказал: "Вот-вот!" - и заскрипел стулом.
- Все это я знаю не хуже вас. В старые времена от меня было больше пользы. Тогда приходилось иметь дело с полицией, со штрейкбрехерами. И такая работа была нам с Тонманом по плечу. В профсоюзе состояло мало народу, а сам профсоюз помещался в комнате над портовым баром. С трудом удавалось сводить концы с концами. Тонман и я часто сидели без зарплаты. Мы часто платили пособие бастующим и выходили на улицу вместе с ними, а сами не знали, удастся ли сегодня перекусить, нормально выспаться. Но мы умели сплотить докеров, я умел объяснить нанимателю, чего мы хотим, за что будем стоять до конца, пока нам не уступят. Похоже, больше мне нечего сказать. Теперь времена другие. Двадцать лет назад не было ни рабочих судов, ни согласительных комиссий. И еще скажу: наши работяги тоже другие. Они из того же теста, что и я с Тонманом. Им по душе старые методы. И не понимают они никаких договоров. Да в старые времена договоров почти и не было. Похоже, они так и живут в том, старом мире. И мне их не изменить, а уж вам - и подавно, это факт. Я знаю, сейчас они готовы меня разорвать на куски, но все равно скажу - они ребята хорошие. Лучше не бывает. Потому что они хотят, чтобы все было по совести. Больше мне нечего сказать.
По пути домой Тонман заверил Маллигана, что тот говорил очень красноречиво.
- Да что толку, - сказал Маллиган.
- Ты себя недооцениваешь, - постарался утешить его Тонман. - Ты здорово говорил. Наверняка ты их убедил.
- Дожидайся, - возразил Маллиган. - Из стеклянного глаза слезу не выжмешь.
Профсоюз принял решение на три месяца отстранить Маллигана от работы, и на том дело бы и кончилось, если бы не Тонман: такая несправедливость поразила его в самое сердце. Все воскресенье он предавался мрачным размышлениям. А в понедельник вечером его снова занесло в одно из заведений, откуда его в последнее время выкурили укладчики. Он в одиночестве тянул виски, вынашивая смутное желание взять да и вытолкать всех отсюда, - это будет месть. Поначалу косые взгляды укладчиков только укрепляли это желание. Но спиртное подействовало совершенно неожиданно его охватила тоска. Молчаливый, задумчивый, он одиноко стоял у стойки и поглощал виски в огромных количествах, кал вдруг, к общему удивлению, по его мясистым щекам прокатились две слезы.
- Нечего сказать, хороши, - громко произнес Тонман.
Все повернулись к нему. Даффи, один из укладчиков, с трудом поднялся и подошел поближе.
- Что случилось, Тонман, старичище? - спросил он.
- Никакой я тебе не етаричище, - ответил Тонман. - Не разговаривай со мной.
