– Дорогой Уотсон, я убежден, что зло и добро равно существуют в человеке, находясь в постоянной непримиримой борьбе. И Алеша не исключение. Пока рядом был его духовник отец Зосима, в душе Алеши брало верх добро. Но почему не допустить, что слова Ивана о ненужности, вредности существования злых и порочных людей возымели на Алешу столь же разрушительное действие, что и на Смердякова? Почему не предположить, что, впитав в себя слова старшего брата, Алеша сделал тот шаг, разделяющий замысел и его исполнение, на который оказался не способен Иван? Вспомните, что пишет Достоевский о чувствах Алеши в ночь после смерти старца. «Но с каждым мгновением он чувствовал явно и как бы осязательно, как то твердое и незыблемое, как этот свод небесный, сходило в душу его. Какая-то как бы идея воцарялась в уме его – и уже на всю жизнь и на века веков». Не тогда ли, у гроба иеромонаха, единственного, кто в представлении Алеши воплощал добро и свет, принимает Карамазов-младший решение расквитаться с отцом за все то зло, что он причинил людям.

Холмс опустил свою худую руку на гриф скрипки и тонкими, нервными пальцами принялся пощипывать струны.

– В случае смерти отца Алеша становится обладателем целого состояния. Нужны ли ему деньги? А почему – нет? Эти деньги он сможет потратить на претворение в жизнь заповедей отца Зосимы, например, заняться воспитанием и оплатить учебу того же Илюшеньки, семья которого влачит полунищенское существование, Коли Красоткина, Смурова, тех мальчиков, в которых он, да и Достоевский, видит будущее России. Так что, Уотсон, отдавая должное Алеше, надо признать, что он имел основания желать смерти своему отцу!

Где он находился в ту ночь, мы не знаем. А что, если в саду отца? Как и все, он знал об угрозах Дмитрия. Хотел ли он остановить брата? Вряд ли. Скорее, он хотел стать свидетелем свершения акта возмездия, каковым ему, видимо, представлялось убийство отца. Итак, Алеша в саду. Он видит Дмитрия, стоящего под окном с пестиком в руке. Появляется Григорий и падает наземь, сраженный ударом. Дмитрий бросает пестик и сломя голову бежит прочь. Алеша в растерянности. Очевидно, что он не собирался убивать отца, надеясь, что Божья кара придет от руки среднего брата, но с бегством Дмитрия он становится перед выбором: самому стать орудием Божиим или оставить зло торжествующим. Он выбирает первое. К тому же он в относительной безопасности: Григорий жив и покажет на Дмитрия. Алеша убивает отца, который, конечно же, открывает младшему сыну дверь, потому что, если и доверяет кому-нибудь, помимо Смердякова, то только Алеше. Затем Алеша оставляет на тропинке окровавленный пестик и исчезает в темноте. Убийство совершено. Подозрения, как и предполагал Алеша, падают на Дмитрия. К чему мы приходим? Алеша становится богатым, очень богатым человеком: Дмитрий лишается права на наследство, потому что арестован и осужден, доля Ивана тоже переходит Алеше, поскольку сумасшедшие лишаются права наследования. Все 120000 рублей достаются младшему из братьев! Жаль ли ему Ивана и Дмитрия? Едва ли. Если вдуматься, они вполне подпадают под категорию «ненужных, вредных» людей. Почему, вынеся приговор «Расстрелять!», Алеша должен быть менее принципиален по отношению к своим братьям, которые, если и лучше негодяя, обрекшего на ужасную смерть несчастного ребенка, то ненамного, являясь по сути людьми никчемными, суетными, лишенными цели и веры. Нет, ему не жаль их. А если поступки в месяцы, последовавшие за убийством, не более чем стремление отвести от себя возможные подозрения? Впрочем, причин для волнения у него нет. Вот как описывает его автор: «…он сбросил подрясник и носил теперь прекрасно сшитый сюртук, мягкую круглую шляпу и коротко остриженные волосы. Все это очень его красило, и смотрелся он совсем красавчиком. Миловидное лицо его имело всегда веселый вид, но веселость эта была какая-то тихая и спокойная». Завидное спокойствие, не правда ли, Уотсон? Обратите внимание, поворот событий избавил его от лжи и от связанных с ней угрызений совести: он искренен, уверяя всех, что Дмитрий невиновен.

Холмс принялся раскуривать трубку.

Взял трубку и я. Крепкий «морской» табак не помог мне разобраться в сплетении фактов, предположений, допущений и догадок, которые обрушил на мою бедную голову Шерлок Холмс.

– Однако, истины ради, – вмешался в мои беспорядочные мысли голос Великого Детектива, – надо признать, что многое в романе противоречит версии, что убийца – Алеша. Я мог бы привести ряд доказательств его невиновности, но ограничусь тем, что заверю вас в их серьезности, можно сказать, неопровержимости.

Я совсем растерялся.

– Но кто же тогда убийца?

– Может быть, права госпожа Хохлакова, и убийство совершил Григорий.

– Но ему-то зачем?!

– Слуга, «маленький человек», что мы о нем знаем? Ущемленное самолюбие, попранное человеческое достоинство, – все это могло породить в его душе ненависть к самодуру и хаму, каким был Карамазов-старший. Хотя, возможно, ничего этого и не было, но рана, нанесенная Дмитрием, лишила Григория рассудка, и, странным образом видоизменившись, боль, страх, гнев обратились против ничего не подозревающего Федора Павловича. Другими словами, убийство было немотивировано и совершено в состоянии аффекта. Не исключено, что именно так и было на самом деле. Кто знает…

Я ахнул.

– Так вы не знаете, кто убил?

– Разумеется, нет! – сказал Холмс и тут же добавил, лукаво прищурившись. – Зато это известно вам, Уотсон.

– Мне?

– Конечно! На мой вопрос об убийце вы незамедлительно ответствовали: Смердяков. Я не вижу достаточно весомых причин, чтобы вы отказывались от первоначального мнения.

– Позвольте, Холмс, но вы же доказали…

– Мой дорогой Уотсон, менее всего я стремился доказывать чью-то вину, я лишь хотел наглядно показать, что сюжет романа несовершенен, поскольку в ряде случаев нарушены причинно-следственные связи. И ничего больше! Теперь я понимаю, что напрасно сделал это, невольно поставив под сомнение достоинства романа, но, поверьте, я и в мыслях не держал этого! И обещаю вам, Уотсон, что постараюсь поскорее забыть эту, возможно, замечательную книгу, которая окончательно убедила меня, что я все-таки ничего не понимаю в литературе, и в будущем – анализировать поступки живых людей, а не литературных персонажей. Однако вижу, я утомил вас. Ну что ж, предугадывая вашу просьбу, я сыграю «Песни» Мендельсона.

Холмс поднял скрипку, взмахнул смычком, и наша уютная квартира в доме №221-б по Бейкер-стрит наполнилась чарующими звуками музыки.

Пальцы ухватили кожу, оттянули, повернули. Я замычал, охнул и оставил руку в покое. Значит, это не сон! И эта рукопись, и эти строчки: «Вы полагаете, Уотсон, что эта задача по плечу мне и только мне? – Холмс поджал и без того тонкие губы. – Лестно слышать столь высокое мнение о своих способностях. Но должен заметить, что вы явно недооцениваете того же Лестрейда».

Я встал и подошел к окну. По Бейкер-стрит ползли автомобили. Сполохи реклам дрожали на мокрых от дождя стеклах. Где-то вверху стрекотал полицейский вертолет, иным средствам воздухоплавания полеты над Лондоном запрещены. Положительно, за окном был наш век – ХХ-й, его финишные годы – 90-е.

Я вернулся к столу и с какой-то даже опаской взглянул на ветхие листы, исписанные стремительным уверенным почерком. Нет, не может быть! Это все подстроено. Кто-то решил меня разыграть. Кто? Зачем? С какой стати?

Приказав себе успокоиться, я стал перебирать в памяти события, предшествующие моему приезду в Лондон и последовавшие за ним.

Полгода назад, посылая статью «Дедуктивный метод Шерлока Холмса и его влияние на развитие криминалистики», я думать не думал, что итогом этой авантюры станет не только публикация в узкоспециальном журнале с микроскопическим тиражом, но и учтивое приглашение на конференцию, посвященную творчеству Артура Конан Дойла и столетию со дня публикации рассказа «Последнее дело Холмса», в котором Великий Детектив «гибнет» в пучине Рейхенбахского водопада. В конце письма необидно подчеркивалось, что расходы на дорогу и проживание приглашающая сторона берет на себя. Надо ли говорить, что я не замедлил с согласием и засобирался в дорогу.