Геометрия этого места казалась теперь не просто идеальной, но разумной – природная прародительница искусственного интеллекта, написанная на языках жизни, а не электроники. Пред ним предстала воплощенная, ожившая математика, проявляющаяся в узоре коры и каплях росы, скрывающаяся в сплетении ветвей и листвы, подчиняющая себе всякую прожилку и пору.

Она же жила и в Алуэтт. И, как наконец дошло до Купера, в его собственном теле тоже, в разветвлении его кровеносных сосудов и завихрении отпечатков пальцев.

– Мы никуда не перемещались, верно? – спросил он. – Это очередной «заплыв с белухой», очередное видение, только на сей раз я не сплю?

Алуэтт прикусила краешек губы, словно он был близок к правильному ответу, но еще не совсем.

– Ты ощущаешь здесь жизнь? Разум, стоящий за ней? Хорошо. Это и вправду хорошо, Купер.

– Ага. Как скажешь. – Он указал на два перемещающихся символа. Рядом с печатью Сесстри виднелась пара красных шлепанцев. – Вот это – Сесстри и Никсон.

Существо, облачившееся в тело молодой женщины, кивнуло и посмотрело на него с некоторой надеждой.

– Так ты видишь имязнаки? Знаешь, Купер… ты не смог бы прийти сюда во вторник.

– Имязнаки, – громко повторил он новое слово. – Ага, так вот что это такое – имена. Истинные имена, так? Те, которые невозможно ни произнести, ни написать – только знать. Но почему я не вижу твоего?

– Посмотри на меня. – Алуэтт опустила ладонь на запястье Купера. Она казалась очень озабоченной. А затем ее глаза начали меняться – прелестные, васильково-голубые глаза. – Смотри внимательно.

Он смотрел прямо перед собой, в ее лицо, стараясь не моргать, пока мир перед глазами не подернулся рябью; деревья на периферии зрения превратились в стену золотого стекла. Лицо Алуэтт оставалось прежним, но вот ее волосы расплылись, принимая очертания размытого облака красной краски. На шее женщины возникла мерцающая красная лента толщиной с его большой палец, переливающаяся подобно новой атласной ткани; прямо на его глазах лента превратилась в открытую рану – горло Алуэтт было рассечено до самого позвоночника, и из разреза сочилась кровь.

Затем – Купер не мог отвести взгляда – рана вновь стала лентой, а кровавые потеки – просто выбившимися из нее атласными ниточками.

– Я увидел красную ленту, опоясывающую твою шею, но порой я вижу, что твое горло перерезано…

Алуэтт кивнула.

– Все потому, что ты – не ты, а она. Чезмаруль. Вот почему твои имязнаки переменчивы? Ты нечто большее, чем любой из нас, и одним знаком просто не описать твою… самость. Так?

Ветви живого храма шумели на ветру, развевавшем красные кудри отвернувшейся женщины, подобно тихо перешептывающимся в церкви голосам. Затем ветер подул сильнее, и листва заговорила голосом Алуэтт.

– Нет. – Слово это прозвучало вдруг сразу со всех сторон, тихо и в то же время очень отчетливо. Звук вибрировал и в его теле, и в его сознании. – Ну, разве что в некотором роде. – Ее голос дрожал в его костях, его глазах, и Купер едва не поддался панике. Затем, спустя некоторое время, она добавила: – Ага. Ненавижу это имя.

Купер вновь повернулся к деревьям и пожал плечами. Он уже вообще-то особо и не рассчитывал получить прямой ответ ни на один из важных вопросов. Кем была Алуэтт? Какие цели на самом деле преследовала? И в чем состоял ее план? Найти настолько никчемную душу, насколько только возможно, и добиться от нее прока? Дурацкая, конечно, затея, но кто такой Купер, чтобы оспаривать решения невероятно могучего разума существа, вполне способного сойти за богиню?

Он разглядывал золотой храм-лес, осознавая, что тот не более чем визуализация чего-то, что не мог охватить его собственный ограниченный разум смертного; но обладание некоторым шаманическим даром позволяло изучить явленный во плоти аналог. Купер задумался над возможностями, которые могло предоставить улучшенное воображение и способность к нелинейному мышлению.

– Теперь я понял, чем шаман отличается от волшебников, богинь, священников или безумных ученых, – сказал он Алуэтт, которая являлась существом по имени Чезмаруль, когда не носила плоть. – Все дело не в гамашах, масках или плясках, призывающих дождь, – даже и не знаю, почему я об этом подумал. Быть шаманом означает видеть жизнь, смерть и духов, находящихся между ними, включая и себя в некотором роде. Видеть мир со стороны. Вот я и смотрю на смерть, и разговариваю с духами с того самого момента, как попал сюда, не так ли, Чезмаруль?

– Это имя дала мне мать. Оно мне не нравится.

Чтобы говорить, она опять использовала тело и голос Алуэтт, который также был голосом Шкуры Пересмешника и Чезмаруль. Она была одной из Первых людей, а потому меняла имена, словно перчатки.

– Первые были полиглотами, – произнесла Алуэтт, и ветви задрожали от ее слов. – И не было среди них двух похожих, если только они того сами не желали. В большинстве своем Первые люди предпочитали держаться обособленно. Наши эго были слишком велики, чтобы уместиться в общей реальности. Как могли мы объединиться и сформировать единый социум, как это делаете вы – смертные? Третьи так хорошо умеют приспосабливаться: представители человечества живут и умирают вместе, феи сбиваются в кланы, элементали движутся сквозь свои измерения в кристаллически идеальном порядке. Но наш путь начался много раньше, чем мы познали необходимость помнить наши истоки, и к тому моменту, когда мы поняли, насколько ценны наши истории, было уже слишком поздно, чтобы мы сколь-нибудь достоверно смогли поведать о своем происхождении.

– Сочувствую. – Купер словно бы обращался не к самой Алуэтт, а к красному влажному пятну в ее глазу. – Только какое все это имеет отношение ко мне, городу и неразберихе с Умирающими?

– Мы пронзили миры и создали Смерть для самих себя. – Казалось, будто ему кивнул ветер, сама же Алуэтт стояла, словно безвольная кукла, а ее глаза не моргали. – Мы утратили память о своем начале, зато прекрасно знаем, что такое написать историю собственного конца. Вот почему нас так мало осталось, и вот почему нас окружает столько восторженных, сочиненных нами же самими легенд. Мы оказались излишне тщеславны, и мало кто из нас на самом деле настолько умен, насколько мы заставили вас поверить. Также все перечисленное служит причиной того, что уцелевшее меньшинство Первых людей, таких как эсры, предпочло остепениться и образовать сообщества, как делаете вы. Эсры и им подобные – а таковых было полно в мирах даже куда более странных и далеких, чем этот, – искали существования, простирающегося за пределы их самости, и таким образом предвосхитили появление формы, какую приняли Третьи люди. Индивидуальность и коллективность были объединены в перегонном кубе культуры, смешаны в различных пропорциях и с различной степенью успешности…

– У вас возникли проблемы с жизнью и умиранием, и это очевидно. Вы вообще не упоминаете в разговорах Вторых людей. Возможно, вам необходим свежий взгляд на происходящее. – Красное пятно в глазу расплылось, подобно стреляной ране, а затем обратилось в ленту; та вытянулась из головы Алуэтт, распрямившись параллельно земле, и устремилась к деревьям. – Быть может, кто-то, обладающий способностью шамана видеть те ответвления правды, которые становятся заметны, лишь если принимать мир таким, каков он есть. К примеру, правду кровавой шлюхи, отчаянно мечтающей перестать быть кровавой шлюхой и просто умереть по-настоящему. Или правду о том, что Мертвые Парни годами держат в плену эср и используют ее силы в своих целях.

Красная линия устремилась прочь от Купера и неподвижного тела Алуэтт, оплетая деревья-колонны и свиваясь каким-то ей одной ведомым узором. Она металась из стороны в сторону, пока не выкрасила весь храм в свой цвет, а затем протянулась к Куперу, резко остановившись у самого его лица. Краснота расплескалась вокруг подобно соку лопнувшей ягоды, образуя эскиз лица Чезмаруль, чей облик отдаленно напоминал телесные черты Алуэтт: похожие на облака скопления краски, изображающие волосы, красные дуги бровей, изгибы щек, подбородка и шеи, зависшие прямо в воздухе. Сквозь области, где полагалось бы находиться коже, Купер видел деревья храма. Телесная же оболочка существа упала на землю, точно тряпичная кукла.