Раньше она использовала моллюска, чтобы программировать особенные часы, – к примеру, одни из них Лалловё подарила сестре Окснарда, чтобы та повесила их над кроватью, и, когда женщина спала, они нашептывали ей немыслимые ужасы, пока окончательно и бесповоротно не свели с ума. В конце концов доведенная до отчаяния девчонка отдала все свои богатства Нумизмату за то, чтобы тот снял с нее связующее с телом заклятие, а затем бросилась с моста Великанских Ребер. Потеха!

Невзирая на тот факт, что его компоненты соединяли в себе технологии и магию многочисленных видов и реальностей, программировать вивизистор так, чтобы тот имитировал разумную жизнь, было не многим сложнее – во всяком случае, в теории, – чем создавать часы, разве что работа требовалась более тонкая. Живой разум можно представить в виде множества зачарованных часов, чьи механизмы объединены и движутся синхронно; каждый отвечает за свой аспект сознания: восприятие, мышление, саморегулирование, ярость – и настроен на взаимодействие при помощи рекурсивных функций. Но, как ни аргументируй, было в этом что-то и от искусства; маркиза мысленно поблагодарила своего человеческого папу за унаследованный от него поэтический дар. Она даже представила себе, как мать пытается встроить в алгоритм птичьи трели и стрекот сверчков, чтобы добиться хотя бы базовых…

«Мой отец. Вот в чем все дело, – осознала Лалловё, почувствовав тошноту и всепроникающее чувство стыда. – Мой отец. Поэт. Человек, которому хватило ума вовремя уйти».

Именно поэтому она и оказалась здесь, поэтому выбрали именно ее, а не Альмондину. Лалловё захлестнула волна смешанных эмоций, каких она прежде никогда не испытывала: гордость сплеталась со стыдом, восторженная благодарность шла рука об руку с желанием убить отца, любовь говорила на языке ненависти. Примерно так это можно было описать.

И именно это должно было позволить ей победить.

Позвякивая небрежно зажатыми между пальцами иглами, Лалловё начала понимать, почему ее мать соблазнилась мыслями о том, что механическая жизнь может улучшить биологическую плоть. Впрочем, это никак не отменяло факта, что Цикатрикс совершенно спятила. Но с поэтическим даром отца – кстати, нельзя ли воспользоваться Тэмом, раз уж тот тоже бард? – текущим в ее венах, Лалловё совмещала в себе как самые лучшие черты Незримых фей, так и наиболее важные таланты людей. Она была не полукровкой, а усовершенствованием. И она не просто напишет себе новую сестру, но и встроит в ее душу код, который позволит использовать ту и в собственных нуждах – планы внутри планов, как и учила Цикатрикс. И в этом помогут полученные от отца чувства размера и ритма, звучания и смысла.

Маркиза внесла завершенную подпрограмму в матрицу разработки, заставив один из камней, встроенных в край раковины, засиять. Всего на данный момент уже горело шесть кристаллов, обозначая шесть из нескольких написанных ею сотен подпрограмм, большую часть из которых она отбросила как несовершенные, слишком совершенные или же просто не подходящие для поставленной задачи. Лалловё желала, чтобы новая Альмондина стала идеальным творением, прекрасной, покорной сестре душой, заключенной в инфраструктуре из функций и протоколов, которыми можно будет пользоваться независимо от желаний скрытого под ними живого разума. Аналитические и эвристические системы, масштабируемые информационные структуры, модули топологического спиритуализма и мистической геометрии, оружие, способность к предсказанию, биомониторинг и развертываемые системы ремонта как механизмов, так и плоти – опус Лалловё не будет простым, но уподобится эпической поэме. Полная противоположность стратегии, используемой матерью, что пойдет только на пользу при любом стечении обстоятельств.

Раз уж создание третьей сестры из Альмондины было рискованным, Лалловё намеревалась встроить в деревянную сучку стратегию выхода.

Лалловё была всецело поглощена своей электронной устрицей и излучаемой той трехмерной сеткой. Вот путь, по которому следовало пойти с самого начала, – не пытаться угадывать планы матери, но плести собственную паутину неведомого. Маркиза раздавила гранатовое зерно между зубами и пригладила брови стремительным движением черного сухого языка, а затем улыбнулась. Потом она потерла обнаженной ногой по борту ванны – грубые каменные пластины были достаточно остры, чтобы порезать на ленты человеческую плоть, но в случае Лалловё эти смертоносные грани служили великолепным инструментом, чтобы почесать пятки и отшелушить старую кожу.

Маркиза ликовала. Альмондина служила отличным вместилищем для ассоциативных рядов, образовывавших рабочее пространство в ее сознании: связать танцы с каллиграфией, соединить лед с воспоминаниями о воде, создать переменную под названием смех и рассчитать ее зависимость от быстрых размеренных смещений перспективы.

«Сестра: доверие:: мать: предательство». Как же приятно было писать эти строки!

Купер остался наедине с Алуэтт в лесу золотых берез. Или же это было нечто вроде храма, образованного деревьями, – он не мог сказать с уверенностью. Златокорые, толстые, но изгибающиеся стволы смыкались высоко над головой – все они были наклонены под общим, едва заметным углом, и идентичные ветви переплетались, образуя свод.

Листья – красные, желтые и зеленые – пропускали свет, подобно цветному стеклу, а между ними виднелись заплаты голубого неба.

Купер издал восхищенный вздох и неспешно вошел в неф леса-собора, запрокидывая голову, чтобы как следует насладиться волшебным зрелищем. Могло показаться, что деревья были специально так подрезаны и изогнуты, чтобы образовать это помещение, но откуда-то он уже знал, что они просто выросли такими.

– Занимательное местечко, да? – произнесла Алуэтт, глядя на березы.

– Ну и где мы теперь? – спросил Купер, и взгляд его спутницы потух.

– Там, куда я… в некотором роде… принесла тебя.

– Ладно. – Под ногами Купера похрустывала трава, похожая на кристаллики цитрина. – И почему у меня такое чувство, будто мы собирались поговорить о чем-то другом, нежели о путешествии в это золотое царство? – произнес он, пытаясь вернуться к предыдущей теме.

– Потому что ты очень смекалистый парень. – Женщина пустилась в пляс по залу, но старалась не встречаться с собеседником взглядом.

– Так что там насчет того, что ты «в некотором роде принесла меня»?

– Фактически так. Трудно объяснить. – Она потерла лицо руками.

– Был бы признателен, если ты все-таки постаралась бы. – Купер задумался над тем, как по-настоящему смекалистый парень должен был бы сейчас поступить, а затем решил избрать путь спокойствия и настойчивости. – Но, похоже, ты и пытаться не станешь. И, сдается, это самую малость невежливо с твоей стороны.

Алуэтт прикусила ноготь и принялась рыскать по сторонам внимательным взглядом, ни разу не остановившимся на Купере. Продолжалось это неприятно долго.

Купер глубоко вздохнул:

– Ну и ладно. Тогда расскажи об этом лесном храме. Где мы на самом деле оказались и почему?

Алуэтт вдруг отрывисто кивнула, словно получивший приказ солдат.

– Вас принял. Или как оно там говорится? Вообще-то, я надеялась, что это ты мне расскажешь.

Итак, очередная проверка. Еще одна возможность доказать, что ты не тупица. Просто восхитительно. Купер подошел к ближайшему дереву-колонне и приложил ладонь к стволу – он оказался теплым на ощупь. Когда же ньюйоркец отнял руку, на золотой коре под ней обнаружились два мерцающих символа. В одном из них Купер признал оранжевую печать в виде свитка и пера, которую видел уже на Сесстри.

Они находились где-то в системе пещер Развеянных, и Сесстри бывала здесь. Какая-то карта – или нечто более значимое? Купер вновь оглядел золотой интерьер и постарался выпустить на волю внутреннее чутье, чтобы то руководило его глазами. Ветерок, игравший листвой, налетал и исчезал, подобно чьему-то дыханию, и та ясность, с которой Купер вдруг увидел отдельные детали золотого убранства, потрясала своей резкостью, словно в прозрачном сне за мгновение до того, как тот развеется, уступив место реальности.