– Поверь мне, Купер, я вовсе не та, кого тебе следует бояться, – произнесла Лалловё с ехидной, порочной улыбкой.

– Я уже успел пообщаться с небесными владыками, если ты об этом.

Купер напряг свои шаманические мускулы, готовясь к любым неожиданностям, – теперь он обладал довольно серьезной огневой мощью, ну или хотя бы точно мог за себя постоять.

Альмондина покачала головой:

– Заблуждаешься. Дело в нашей матери. Сюда, сладенький, идет Цикатрикс. – Она наклонилась и провела двумя пальцами по ихору, стекавшему с портала на пол. Когда фея подняла руку, та была будто бы вымазана краской цвета полуночного зимнего леса. – Это ее жизненные соки текут по начищенным полам вашей машины Смерти. Мать идет и несет с собой вашу гибель.

Пурити судорожно всхлипнула – это лич обхватил ее костлявыми руками, и девушка, побледнев, безвольно поникла. Умертвив носило золотой теннисный браслет и солнцезащитные очки, стекла которых, впрочем, не могли до конца скрыть свечение тлевших на месте его глаз желтовато-зеленых углей. Еще один приземлился рядом с Купером, пощелкивая языком, или что там у этой нежити было вместо языка. Лапа скелета легла на плечо американца, и тот тоже почувствовал, как его сковывает притупляющий чувства холод.

Одна только Сесстри продолжала сопротивляться – она застыла в боевой стойке напротив своих сестер и вдруг, выхватив из сумки книгу Чезмаруль, начала с маниакальной быстротой перелистывать страницы.

– Черт, черт, черт! – словно мантру, бубнила она, понятия не имея, чем ей могут помочь «Погодные ритмы города» мисс Мессершмидт в условиях, когда тебя со всех сторон обступает облаченная в черные одеяния злобная нежить.

Потом Сесстри начала цитировать параграф о правах на воздушное пространство и праве дышать:

– Согласно… согласно княжескому декрету все права, касающиеся вопросов строительства, дыхания и полетов, а также… все проистекающие из них… могут быть отозваны…

Она мгновенно умолкла, увидев, как в зал вбегает раскрасневшийся и запыхавшийся после стремительного подъема по тысяче ступеней Никсон. При виде его губы Сесстри тронула легкая улыбка. А когда следом вломился израненный и окровавленный Эшер, улыбка стала ликующей.

Альмондина отделилась от Лалловё и без лишних слов устремилась к Сесстри с убийственным выражением на прежде безучастном лице. Куперу не требовалось использовать свое особое чутье, чтобы понять, что сейчас произойдет, да и Никсон, чьи глаза испуганно распахнулись, тоже это видел.

Альмондина хлестнула рукой и схватила Сесстри за горло, оторвав от пола на высоту своего пояса. Замахнувшись второй рукой, она приготовилась размозжить сестре череп.

– Полагаю, с тобой пора кончать, Сисси. Из серой шкуры твоего любовничка я пошью себе плащ на коронацию, а затем порадую сердца своих Диких Охотников повестью о падении последнего из эср. А из черепа его дочурки выйдет отличная корона. Волшебное пламя пожрет вашу плоть, не тронув костей, чтобы те присоединились к моим добывавшимся многие тысячи лет боевым трофеям. – Она одарила Сесстри холодной улыбкой. – А тебя, Сисси, просто забудут. Так же, как о тебе забыли отец и наша мать.

Задыхаясь, Сесстри отчаянно захрипела и безуспешно потянулась к своим ножам. Книга Мессершмидт упала на пол.

– Эй, куколка! – крикнул Никсон, бросаясь к женщинам и вытягивая на бегу собственное оружие – кинжал, который он отобрал у Погребальной Девки. – А ну-ка отвали от моей розовой птички!

Альмондина отшвырнула немальчика, даже не взглянув в его сторону. Никсоном будто бы из пушки выстрелили – он не упал, пока не врезался в стену. Трофейный кинжал зазвенел по украшенному филигранью микросхем полу. Когда малыш поднялся, его рот, куда пришелся удар феи, представлял собой просто кровавое месиво. Востренький нос был сломан, передние зубы – выбиты, а вся грудь залита кровью. Никсон посмотрел на лежащие на полу крохотные костяные осколки, утер опустевший рот пухлой детской ручонкой, и глаза у него потемнели от гнева. Устремив взгляд на элегантное чудовище в куртке, неребенок бросился в бой.

– Никсон, стой! – закричал Купер. – Мелкий придурок! Но немальчик с криком прыгнул на удивленную фею.

– Получай, сестричка! – орал он, хватаясь за колени Альмондины; та сложилась пополам и повалилась назад – набранная Никсоном инерция увлекла их за край ямы. Когда они уже падали, тот ликующе воскликнул: – Никто не смеет бить нового Никсона!

Когда они с влажным шлепком упали на склон углубления, Никсон поспешил как можно дальше откатиться от смертоносной феи. С огромными, точно у коровы, глазами, Альмондина пыталась вскарабкаться по скользкой от маслянистой крови чаше, но не находила опоры. К тому моменту как она сползла к стоку, ее деревянные ногти пошли трещинами, и фея окончательно утратила самообладание. Она яростно завыла перед тем, как ее поглотила тьма.

– Ха! – победоносно засмеялся немальчик и с улыбкой откинулся на скользкую поверхность чаши, хотя гравитация и увлекала его к тому же самому черному провалу. За ним ждали сотни, если не тысячи футов падения к верной смерти в глубине пещер.

Благодаря малому весу Никсон соскальзывал медленнее, но все же неизбежно должен был провалиться в сток на дне. Он не пытался сопротивляться, а только усмехнулся Куперу и Сесстри.

– Я сделал это! Я хороший мальчик! – Он вскинул руки, складывая пальцы в двойной знак победы, и соскользнул вниз.

Глава пятнадцатая

У нас в полевом госпитале было в ходу шуточное наблюдение: люди чаще всего рождаются во тьме, а умирают на рассвете.

Порой одно следует сразу за другим, и тогда день – солнечный или пасмурный – проходит под особенно помпезную музыку.

Такие дни насилуют миры, лишая их девственной противоречивости и закладывая семена завтрашних благословенных печалей. В подобные утра я пою гимн, что сочится кровью между ног дочерей Запада, и мне вторят визгливые органы их обезумевших от войны сыновей.

Поэма плоти повторяет мои наставления, что всякий момент тьмы или света суть чудо. Уолт Уитмен. На барже по яркой реке

Тишина завладела миром на несколько долгих мгновений, после того как Никсон пожертвовал собой. Личам его судьба была безразлична, но их чернильные тени все равно не издавали ни звука. Купер просто поверить не мог в то, чему сам только что стал свидетелем, и слезы, обжигавшие его глаза, казалось неподобающим проливать по такому мелкому пройдохе. Лалловё подошла к краю ямы и, посмотрев на зияющий на дне провал, оскалила зубы.

– Приятного тебе пробуждения, маленький немальчик. И спасибо, что убрал с доски мою соперницу. – Маркиза подняла руку и помахала Сесстри. – Рада тебя видеть, маленькая сестренка. Добро пожаловать в нашу гребаную семью.

Сесстри вздрогнула, но ничего не ответила. От выражения ее лица стало бы холодно и айсбергу. Купер потянулся, чтобы взять ее за руку, но розоволосая женщина отпрянула, ни на мгновение не сводя взгляда с маркизы. Между сестрами словно бы проскакивали смертоносные электрические разряды. В стороне завыла Прама.

– Как я уже начала говорить, – голос Сесстри еще никогда не звучал настолько угрожающе; теперь она цитировала Мессершмидт по памяти, и ее сильные, плавные интонации заставили умолкнуть даже Лалловё, – согласно муниципальным законам, все права, касающиеся строительства, дыхания и полетов, а также проистекающие из них, могут быть отчуждены правительственным декретом, влекущим за собой немедленное изгнание из Неоглашенграда и его окрестностей.

– И я издам этот указ, – произнес Эшер, устало становясь возле Сесстри.

Он ронял за собой капли молочно-белой крови, и два дымчатых лича уже спустились к этому следу, жадно его касаясь. Неподалеку бледная, как античная статуя, Пурити повисла в руках своего мертвого пленителя.

Ничего не происходило.

Лалловё запрокинула голову и принялась хохотать, пока не выбилась из сил.