Они с Сесстри были ошеломлены изящным декором – золотой шар по диаметру оказался не меньше оперного зала, и выполненный из покрытого гравировкой золота широкий балкон, где они сейчас стояли, обегал помещение по периметру. Несколько раз моргнув, Купер обратил внимание на то, что сфера внутри практически пустует. Наверху изгибался золотой купол, сквозь отверстие в котором можно было наблюдать потемневшее небо, а внизу находилась чаша, скользкая от темной слизи, напомнившей Куперу о гроте Белых Слез. Сияющая кожа княгини отбрасывала блики на изогнутые стены и заставляла ближайшие к ней узоры сиять подобно солнцу.

Альмондина не сводила глаз с Сесстри. Захлопав в ладоши, фея потянула Лалловё за локоток.

– Это же она, Лолли! Та, о ком я тебе говорила! Сисси! О Лолли, и все-таки в конце концов ты встретилась с еще одной своей сестрой! – Альмондина помедлила, чтобы удостовериться, что Сесстри ее слушает. – Как же славно вновь с тобой встретиться, сестренка!

– Не верь ей, Сесстри! – Купер шагнул вперед и продемонстрировал обрубок мизинца, украшенный, будто тупой конец карандаша, серебристым колпачком. – Лалловё ампутировала мне палец и что-то там болтала о монетах. Они совсем повернутые и подлые.

Сесстри и без того выглядела не слишком доверчивой, все ее внимание было обращено к порталу за спинами двух фей. Тот походил на влагалище во время месячных, только жидкости, сочившиеся из него, скорее казались акриловой краской – струйки черного, фиолетового и голубого собирались в лужи на золотом полу и растекались по тонким желобкам изящных резных узоров. Пурити, поджав губы, тоже оглядела портал и то, что из него вытекало.

– А ведь и вправду, – произнесла Лалловё; воротник ее пепельно-зеленой безрукавки был высоким и накрахмаленным, словно у какого-нибудь генерала. – Манфред Манфрикс стал первым человеческим любовником нашей мамы и ее ошибкой.

Пока Сесстри могла лишь ошеломленно моргать, Прама распрямилась, призывая остатки сил, и посмотрела на сестер-фей единственным глазом. Затем она опять взмахнула крыльями, и вновь лучи сошлись в одной точке, но только на сей раз пылающий шарик принялся вытягиваться в линии, обволокшие сестер со всех сторон. Вскоре сияющие лучи обрели материальность, образуя клетку из застывшего солнечного света. В следующее мгновение Прама отвернулась, выбросив двух фей из своих мыслей.

Сестры нахмурились, но удрать не пытались. Купер пошел следом за Прамой, волоча за собой и Сесстри, которая была слишком ошарашена и не сводила взгляда с сестер – ее сестер? – запоминая их лица, их позы.

Полая золотая сфера приводила Купера в восхищение – она была установлена, насколько он понимал, не просто в центре Купола, но в сердце самого города. Почему же она поднялась? Что все это значит? Золотые стены покрывала филигрань, в которой один только Купер сразу же, без всяких сомнений, опознал разводку электронной схемы.

Впрочем, ему потребовалось некоторое время, чтобы заметить бесформенную кучу. Прама направлялась прямо к ней, обходя по краю скользкую от крови чашу посреди зала; благодаря свету, исходившему от эср, Купер смог куда лучше рассмотреть лежащее на полу тело, когда княгиня опустилась на колени возле мертвого создания, бормоча что-то вроде молитвы.

– Что это? – спросила Пурити.

Когда Прама подняла взгляд, ее инопланетное лицо было искажено скорбью, а в широко раскрытом глазу собиралась гигантская слеза.

– Если не ошибаюсь, то это мать моего народа, наша заря.

Древняя матриарх, должно быть, весьма походила на некое морское животное, пока была жива. Кем бы она ни была, мать эсров ушла навсегда, хотя ее тело все еще излучало некоторое количество света и тепла. По ее бокам мерцали точно такие же крохотные огоньки, как и те, что украшали грудь Прамы, и, наблюдая их слабое свечение, Пурити вспомнила об угольках, продолжающих тлеть даже тогда, когда костер уже погас. Онтологический эквивалент боковых огоньков Прамы едва заметно мерцал под пересохшей кожей матриарха, а полипы, окружающие каждый из них, вспухли и пошли складками, превратившись в некое подобие бумажных фонариков, внутри которых горят свечки. Рот ее был широко раскрыт, как и у всякого покойника, обнажая ряды крохотных острых зубов и мощный язык, раза в два длиннее, чем у Купера. Сквозная рана, зиявшая в ее боку, позволяла догадаться, что мать эсров была нанизана на шпиль. Что-то вроде взрыва вырвало сердце из ее груди и отбросило массивное тело к стене, оставив на противоположной стороне потеки черной, вязкой, будто нефть, крови.

Прама склонилась над телом, разворачивая за спиной сияющие протуберанцы, – Пурити так и не могла понять, крылья это, щупальца или же что-то совершенно иное. Неужели гигантское существо действительно так долго лежало в этой загаженной чаше, по капле отдавая свою жизнь золотой клетке?

При мысли об этом у Купера свело живот. Княгиня же тихо и мягко запела, оплакивая усопшую.

– Горе, горе, горе, мать матери матери моей матери, невеста Анвита в домашинные дни! Себя отдавшая его изобретению, когда миры нуждались в покое для живых, чьи потомки возвели град сей на месте ее жертвы. Когда же их дни миновали, даровала ты город возвысившимся Третьим. Горе, горе, горе, мать матери матери моей матери, первой ты нырнула в море Памяти о Небесах, и мы возвратим твое тело его звездным водам. И это станет моим первым указом.

Все молчаливо понурили головы, а Пурити даже успела опуститься на колени, прежде чем с противоположной стороны склизкой черной ямы раздался хохот.

– Шутишь? – в качестве вступления произнесла Лалловё. – Сдается мне, умоляя о смерти, вы будете слишком заняты, чтобы возвращать чьи-либо тела в какие бы то ни было воды. Согласна, сестра?

Альмондина отрывисто кивнула, будто взводила курок:

– Именно так.

Сестры указали на небо, видимое сквозь брешь в потолке зала. Грозовые тучи, образованные телами мертвых владык, уже спускались. Потеки черной дымки спиралями стекали по стенам золотой комнаты – личи не утруждали себя воплощением в индивидуальные формы. Они тянулись к Праме, окутывая ее черным облаком, пока эср не закричала и не вцепилась ногтями в собственное лицо. Ее свет тонул во тьме, продолжавшей течь сверху.

Тем временем Лалловё и Альмондина выбрались из клетки, держась за руки и двигаясь не быстрее, чем положено двум благородным дамам, вышедшим на вечерний променад. Когда ее создательница была повержена, солнечная ловушка распалась на бесплотные всполохи света.

Пока личи наводняли помещение, Купер скривил губы в оскале и, прищурившись, посмотрел на Тьюи.

Маркиза ответила на его взгляд, странным образом поведя рукой, от чего по спине Купера вдруг словно забарабанили призрачные пальцы. Он ощущал непонятное излучение, исходящее от ее тела, – что-то вроде жара и в то же время не совсем; сердечный ритм, только без биения. Он внезапно со всей ясностью осознал, что любой причиненный ей вред отзовется и в нем самом.

«О да. Причем в двойном объеме», – голос Лалловё прозвучал в его голове столь же отчетливо, как если бы она шептала ему прямо в ухо; никакого сходства со статическими разрядами страха или сжатыми импульсами информации, к каким он успел привыкнуть, имея дело с бесплотными голосами.

Лолли подняла руку, выставляя ее напоказ, будто трофей. Обрубок мизинца Купера дернулся, почувствовав близость недостающей части, спрятанной где-то… внутри тела Лалловё.

– Это же, мать его, отвратительно! – заявил толстяк.

«Я знаю, что ты такое, Лолли, и это ужасно», – швырнул он мысленное обвинение, обращая его в пощечину, придавая своему презрению увесистости за счет шаманических сил, и был вознагражден, увидев, как маркиза широко распахивает глаза и, глядя на него, трясет головой. Во всяком случае, связавший их волшебный зов работал в обе стороны. И, раз уж она таскала в себе частичку его тела, Купер будет преследовать ее до самого конца всех миров. Что, впрочем, как он предполагал, должно было случиться в довольно-таки скором времени.