Лето 1947 года, когда я начал отчетливо вспоминать жизнь и быт в деревне Калужской области из рассказов бабушки.

В деревне еще оставались следы боев, вымощенные стволами деревьев дороги, глубокие следы от танков на полях, как незаживающие раны. Наша армия наступала, освобождая родную землю от фашистов, прокладывала дороги по бездорожью. В Калужской области глиноземы даже танки не могут пройти весной и осенью, поэтому наша армия устилала дороги стволами деревьев из соседних лесов и перелесков. Немцы могли передвигаться по нашим глиноземам, когда окрепнет земля. Перед тем как немцы вошли в деревню, был налет на мост через речушку и на районный центр Бабынино. В деревне две бомбы упали рядом с мостом, не повредив его. В райцентре в начале войны построили бомбоубежище, дверь на входе в убежище не покрасили, она так и оставалась белой, из струганых досок. Бомба, упавшая рядом, засыпала бомбоубежище, где среди погибших была и моя тетя Люба, было ей восемнадцать лет.

Во время налета на нашу деревню мама с бабушкой спрятались под печку, меня не успели схватить с собой, увернулся. Во время налета я стоял на лавке у окна и кричал: «Нема гад!» Потом долгие годы родные вспоминали о моем «подвиге». Мама часто рассказывала, как немцы вошли в нашу деревню в январе 1942 года. Передовой отряд немцев был расквартирован по всей деревне. Мама только родила младшего брата и после родов лежала в маленькой комнате, закрывшись вместе с бабушкой и мной от немцев. В наш большой кирпичный дом въехал офицер. Со слов бабушки, в деревне немцы вели себя интеллигентно: грубых слов и никаких силовых действий к жителям деревни не применяли. В деревне немцы были один месяц, как вдруг рано утром налетели наши лыжники с автоматами, из передового отряда сибирской дивизии. Немцы бежали, бросив машины и прочую технику, даже своих овчарок бросили. Так закончилась для нашей деревни оккупация. А война продолжалась еще долгие три года. Отголоски войны, горе и слезы только начинались. Уже летом 1942 года пошли похоронки и стали возвращаться израненные солдаты. На нашего папу ничего не приходило, даже писем от него не было.

Младший брат родился в январе 1942 года, а мне тогда был всего один год. Так мама осталась одна с двумя детьми и нашей бабушкой. Все хозяйство легло на плечи бабушки, мама работала начальником почтового отделения села Сабуровщино, в штате почты были два почтальона, тоже женщины. Почтальоны часто болели, и маме приходилось самой разносить почту по деревням, поэтому дома мы ее видели нечасто. Во время войны это была самая ответственная работа в деревне. Получали и отправляли письма на фронт ежедневно, ежеминутно переживали за наших солдат, сражающихся в смертельных боях такой страшной войны. Утешали вдов, вытирая слезы детям, когда каждый день над деревней плачь и горе. И нет весточки от нашего папы и мужа.

Начиная рассказ о бабушке по маме, Анне Михайловне Варфоломеевой, всегда вспоминаю о бабушке по папе, Марии Федотовне Киселевой. Анна Михайловна воспитывала нас со дня рождения, помогая маме, и мы жили у нее в большом кирпичном доме рядом с трактом, как говорили местные жители. Бабушка Мария Федотовна жила в дальней, по тем временам, деревне Волковское, в глуши, откуда трудно к нам приехать, как объясняли домашние. В пятилетнем возрасте четко вижу наш большой дом с огромными тополями перед окнами, зеленым лугом с правой стороны дома, а слева – речка Безвелка. Утром играем с братом на солнышке около дома и видим: от стада коров идет к нам наша Зорька. Кричим:

– Бабушка, бабушка, Зорька пришла!

Зорькой нашу коровку звали все в семье и даже соседи. У нее был добрый характер, несмотря на большие рога, белая звездочка на лбу. Она подходила к нам и большим влажным языком лизала руки. Мы гладили ее, приговаривая: «Зорька, кормилица наша».

Из дома выходила бабушка со словами: «Зорька, кормилица наша, нам молочка принесла». Уходила с Зорькой во двор, мыла Зорьке вымя и начинала доить. Мы с братом стояли, смотрели и слушали, как тугие струи молока звенели о цинковое ведро. Набрав почти полное ведро молока, бабушка уходила в дом и через некоторое время звала нас: «Ребята, идите пить теплое молоко, Зорька принесла». Наливала нам по полной кружке, и мы пили молоко, не переводя дыхания, – «быком», как говорила бабушка. Напившись молока, убегали играть с соседскими ребятами. До самого обеда играли с мальчишками в городки, в футбол, гоняли найденный кем-то рваный мяч. Иногда убегали в поле, где собирали щавель, землянику, в изобилии растущую по оврагам. В то голодное время это были единственные витамины для детей. Самое лучшее занятие было на берегу нашей речушки, где водились пескари, плотва, скользкие гольцы. Взрослые ребята, лет тринадцати, ловили щурят под корягами, ныряя за ними. Мы с восхищением смотрели на ныряющих ребят, шлепая по отмели босыми ногами, пытаясь поймать мелкую рыбешку. Конечно, поймать ничего не удавалось, но азарт, шум и брызги укрепляли детский организм, и к осени все ребята были крепкими, загорелыми и жизнерадостными. Деревенская речушка была неопасна для детей любого возраста. Но сколько таинств и неизвестности она хранила! Причем родители спокойно отпускали детей на речку, в лес и поля, где они приучались к самостоятельности. А сколько потом рассказывали о приключениях в лесу и на речке!

Леса в Калужской области смешанные, светлые: березы, орешник, осина, дуб. В конце августа поспевали орехи, дети ежедневно собирали их, складывали в деревянные ящики, чтобы очистились от зеленой рубашки, и через месяц уже можно щелкать орехи. Хвастались друг перед другом, кто сколько сегодня набрал орехов, каждый день килограмма по три приносили. Родителям было не до орехов – тяжелый крестьянский труд с утра до вечера, с весны до глубокой осени, такой «конвейер» в деревне не остановить. Ребята постарше помогали родителям: косили, скирдовали сено и солому в огромные скирды, величиной с двухэтажный дом. Работали помощниками на комбайнах, даже не думали, что зарабатывают трудодни. День отработал – родителям бригадир запишет один трудодень. Осенью на эти трудодни выдавали зерно и небольшие деньги, зерно осенью отвозили с родителями на мельницы, из муки пекли хлеб, делали лапшу, пельмени. В магазине в те годы продавали пряники да леденцы, иногда привозили ржавую селедку в бочках да водку. Праздники летом отмечали редко, надо было спешить убрать сено между дождями, скосить и убрать зерновые, осенью – картофель. Троица – основной летний праздник, вот тогда отдыхали всем районом, обычно в лесу. Леса вокруг деревни назывались по-разному: Сеча – место, где русские войска сражались с войском хана Мамая. Поваляево – место, где лес уничтожил страшный ураган; Забугришки, это понятно, – лес за бугром, окраиной деревни; Закаюшки – небольшой лес на краю оврага, заросший осиной и орешником, в двухстах метрах от деревни. Кто и когда дал названия этим небольшим лесам, неизвестно, лишь в памяти народа сохранились объяснения таким названиям.

Мама во время завтрака, еще в начале июня, нам сказала:

– Ребята, в сентябре пойдете в школу, вы не разлей вода, пойдете в первый класс вместе.

Летом 1947 года бабушка и мама начали готовить нас с братом к школе – читали, писали, учили стихотворения, готовили школьную форму. Особенно старалась и хлопотала бабушка, примеряя нам одежду: на каждое время года, для посещения школы, для прогулок после школы. Измучив нас примерками, бабушка ставила самовар, усаживала нас за стол на веранде, и мы пили чай с вишневым вареньем из блюдечек. Летнее солнце едва просвечивало через беседку, увитую хмелем. Мы с братом, дуя на блюдечко с горячим чаем, слушали бабушкины рассказы. Она много говорила о нашем дедушке, которого после революции сослали в Астрахань. Что с ним там случилось, бабушке было неизвестно. За что с ним так поступили, об этом нам коротко сказали соседские ребята: