– Всё, сержант! Полный комплект, – сказал бортовой техник, показав на раненых.

– Но я должен быть с тяжёлыми, – настаивал Тумашевский. Борттехник, молча, захлопнул перед ним дверь.

Солдат с простреленной грудью был без сознания, тяжело дышал, кровь пузырилась на его губах.

«Прострелены лёгкие, – догадался Гайдаенко, наблюдая за солдатом. – Светло-розовая кровь характерна для таких ранений. С таким ранением далеко уходит зверь, значит, и солдат будет жить».

Во время полёта бортовой техник изредка заглядывал в кабину лётчика, а в основном занимался свалившимися на его душу пациентами. Он достал из сумки на борту термос, сбрызнув водой полотенце, приложил его к лицу молоденького солдата, которого внесли последним. Солдат не приходил в сознание, голова его как-то странно откидывалась, глаза закатывались под лоб, борттехник, освободив грудь солдату, протёр её мокрым полотенцем. Солдат затрепетал длинными ресницами, бортовой, оставив его на время, хлопотал уже над соседом Гайдаенко. Он попытался нащупать пульс и не смог, мгновенно появился у него в руках кислородный баллон с маской, опробовав на себе его действие, он наложил маску на лицо раненому. Это не помогло, тогда с опаской поглядев на окровавленные бинты, бортовой, впервые засомневавшись, принялся давить на грудь, сперва очень осторожно, потом все сильней и сильней. Вздрогнул солдат, судорожная волна прошлась по его телу, заходила грудь, наполняя легкие кислородом. Бортовой с облегчением вздохнул, сдернул с мокрой головы шлемофон, откинулся к перегородке кабины. Пятно на груди солдата росло на глазах, потоки крови поползли по бокам к спине.

Другой, с перебитой ногой, попросил воды, и бортовой подал ему кружку с водой. Черные блестящие глаза бортового техника все схватывали, за всем успевали следить, ничего не ускользало от его быстрого взгляда, и работал он так же быстро и сноровисто. Ни одного лишнего движения!

С воздуха лётчик передал, что на бортах раненые, есть тяжёлые, и потому «скорые» их уже ждали на аэродроме.

Когда уносили Гайдаенко, он посмотрел на кабину лётчика. В тяжелом защитном шлеме усталое горбоносое лицо, лётчик смотрит каким-то отсутствующим взглядом на носилки, но вот взгляды их встретились, Гайдаенко взмахнул прощально и благодарно лётчику рукой, в ответ тот ободряюще улыбнулся и поднял вверх руку в черной перчатке.

Осматривал сам главный хирург полевого госпиталя. Он был, как сначала показалось Александру, не в меру говорлив и медлителен. Шутки-прибаутки составляли главное в его речи. Гайдаенко хотелось покоя, а этот, в солидном уже возрасте человек, пытается его развеселить.

– Скажи, подполковник, – хитро прищурившись, ощупывая вокруг раны, спрашивал хирург, – небось, соскучился по нашим красавицам и специально подставил пузо ворогу? А? Я прав? – и заглядывал в лицо сероглазой красавице-сестре, быстро писавшей в журнале. Сестра понимающе, обязательно, улыбалась, показывая ямочки на щеках. – Все так и рвутся к нам. Так, пиши, Любочка: «Проникающее ранение в брюшную полость»… Как будем писать, герой с дырой, – «чуть пониже пупка» или «чуть повыше того самого»? Да, если б чуть пониже, тогда бы можно было не досчитаться кое-чего важного. – Опять хитрый взгляд на сестру, опять в ответ обязательная улыбка. – Давай, Любочка, срочно готовь, будем ремонтировать. Брить, соблюдая все меры предосторожности, сохрани, милая, этому красавцу то, что он чудом не потерял в бою. Давай, командир, и ты готовься. Время против нас. – Сказал и пошёл, тяжело ступая по скрипучим доскам пола.

Проснулся Александр после операции, когда за окном стояла чёрная ночь, и первое, что он увидел, была склоненная над соседней койкой громоздкая фигура в белом халате. Александру ничего не хотелось: ни есть, ни пить, ни думать, да и жить не очень-то хотелось, какое-то отупение овладело душой и телом. В голове шумело, стучало в висках, болело в затылке. Живот туго обтянут бинтами и внутри его покалывает тонкими иголочками.

Фигура над кроватью распрямилась и быстро, как только могла, заковыляла к выходу. Появилась тут же группа врачей, они окружили кровать.

– Пульс не прощупывается, – сказал кто-то из них тихо, – зрачок на свет не реагирует.

– Срочно на стол! – глухо прозвучал голос старого хирурга, его Александр распознал бы теперь среди тысячи других.

До полудня соседняя койка пустовала, а потом на нее положили водителя БМП, подорвавшегося на мине. Ему оторвало обе ноги до колена. Глядя на своего соседа, Гайдаенко не мог понять по его поведению, знает ли тот, что с ним сотворили, или ему все равно, есть ли у него ноги, нет ли их – такое спокойное, умиротворенное лицо было у этого паренька из Северного Казахстана.

В конце дня в палату вошёл хирург.

– Здравствуйте, орлы! – громко произнес он, застолбив громоздкое своё тело в центре теснившихся коек. – Как самочувствие? Что приуныли Аники-воины? Как рука, боец-огурец? – подошел он к солдату-узбеку. – Ничего – это когда нет ничего, а у тебя вон какое чего. Такой рукой хорошо деньги с прилавка в мешок смахивать, а ты – ничего!

– Ну, командир, что-нибудь беспокоит? – подошел он к Александру. – Ничего – это тоже хорошо! Газы отходят. Отлично! Дней через пяток рванем в глубинку. Куда бы хотелось? Ташкент? Алма-Ата? Фрунзе? Или в Европу махнем?

– Я как-то об этом не думал. Мне, собственно, всё равно, – ответил Александр, зная, что в Елово его не повезут.

– Тогда запишемся в город яблок, где они дороже, чем на крайнем Севере. Зато как они пахнут! Нет, это надо самому испытать! – нос хирурга сморщился, задвигался, выискивая среди волн госпитального запаха ароматные струи алма-атинского апорта. Он так старался, настраивая свое обоняние, что лицо его приобрело какое-то жалкое выражение обиженного судьбой нищего, которому, ко всем его несчастьям, ещё и не дали понюхать яблоко.

Алма-Ата встретила «афганцев» чистым утренним светом, широкими спокойными аллеями из золотисто-белых берёз и тополей. Вдали сверкали бело-голубые вершины Алатау.

– Красиво как! – вырвалось у больного с повязкой на глазу.

– Дай тебе второй глаз, – ты бы еще не то увидал, – пошутил солдат с гипсом на ноге.

– Дай тебе десять глаз, и ты не увидишь того, что я вижу одним, – парировал с повязкой на глазу. – Здесь важно, что встречает свет под черепком.

Гайдаенко поместили в офицерскую палату, убогую на вид, с облезлыми стенами, облупившейся на окнах краской, свисающей проводкой и одинокой тусклой лампочкой под высоким серым потолком. Его кровать стояла слева от двери. У окна в этом же ряду лежал диковатого вида отставник-подполковник, работник политотдела в прошлом. Он постоянно кутался в байковый халат, закрывал окна и двери, разглядывал и конопатил щелочки, из которых, якобы, сифонит, он жаловался врачам, сёстрам, санитаркам на сквозняки, плохое питание и «стул», на то, что ему не меняют каждый день белёе, а он ведь так слаб, он так потеет, а здесь так дует… Свое отношение к «политику», как сразу же окрестил этого беспокойного за свёе здоровье человека, Гайдаенко выразил короткой фразой: «Туда бы тебя хоть на недельку».

Справа у окна лежал после операции молодой красивый капитан. Тонкое интеллигентное лицо, приятного ровного загара кожа, волнистые густые волосы и резко очерченные красивой формы губы привлекли сразу же внимание Александра, видевшего последнее время только огрубевшие под солнцем и ветром лица солдат и офицеров. Капитан говорил мало, но охотно отвечал на все вопросы Гайдаенко, чаще же его взгляд блуждал по снежным вершинам гор, блеск которых не могли затмить даже мутные стекла окон.

При разговоре с Гайдаенко капитан интересовался делами в Афганистане, не прямо, а исподволь пытался выведать отношение Александра к этой войне, своего же мнения на этот счёт не высказывал.

Напротив койку занимал ветеран, видать, боевой офицер был в то, его, время, а сейчас он сидел, закутавшись в серый больничный халат, и трясся в диком ознобе. На лбу его и кончике носа выступили дрожащие капельки холодного пота. Правая щека ветерана иссечена навечно синими осколками пороха, она дёргается, кривит рот, левая бровь удивлённо приподнята, под ней по-соколиному неподвижен светло-голубой глаз. Глаз невидяще упирается в тебя, загоняет в тупик своей кажущейся проницательностью.