САХАР И ПАТОКА
Сумерки отодвинули жару от тротуара и, как мне показалось, встретившиеся мне прохожие радовались этому тоже. До «АТБ» — шагов сто, где-то в это время и в этом магазине я запланировал купить блок сигарет и что-нибудь себе на ужин, ещё не приевшееся. Заодно, докуривал сигарету, пребывая в безмятежности, и дышал удовольствием одиночества. Оно, одиночество, бывает и таким даже, если наслаждаешься покоем в душе. Об этом и думал, но сбежал бы от одиночества в любую секунду, как бы и чем бы это ощущение разобщённости с миром и единения в себе меня не устраивало и не радовало.
Суета торгового зала обошла меня стороной, не коснувшись даже локтей — вернулся с покупками в сизый вечер, он по-прежнему обнимал меня всё той же безмятежностью и уже голубел от света фонарей. Задержался на площадке крыльца, никому не мешая — в сторонке. Белые бордюры, очертив дворик магазина на входе, подвели взгляд к, вроде, пятерым мужчинам, усевшимся на них, с просящими руками, но милость была иного плана: бутылка то ли вина, то ли чего-то ещё переходила из рук в руки и зычный хмельной восторг, булькая в чьём-либо горле, вырывался наружу общим, но лишь завистливым довольством. Была среди них и одна женщина — её годы мне были без разницы, лица я не видел из-за плеч мужчины, что присел прямо перед ней на корточки, да пьяный галдёж и шарканье ног повсюду внезапно заглушили звуки аккордеона, высветившийся розовым блеском на её коленях. и её хрипловатый грудной голос запел жалующимся в безнадёге стоном:
«Пьяница горькая - горькая пьяница,
А ведь когда-то была я красавицей!
Губоньки, глазоньки ты целовал,
«Грудочкой» сахарной называл!..
Да патокой горькою душу залив,
Ты веточкой вишни меня надломил —
Я ветра игрушк
а
с тех пор, усыхаю
Любовью к тебе, а обиды не знаю…
И знать не хочу потому, что люблю!
Тебя! Лишь тебя! И, играя, живу
Пьяницей горькой — горкою пьяницей,
Веточкой сломанной, опечаленной...».
Я ошалело сбежал ступенями вниз, сделал несколько торопливых шагов, будто бы издавна ожидаемых от себя, к сидящим вдоль бордюра — к той, что вмиг опоила меня воображением той самой «пьяницы горькой-горькой пьяницы», только что-то, да пережитое и нет, удержало меня за плечи — я замер, поник, завернув в лоскуток сумрака наверняка изуродованное выплеснувшимся из меня страданием лицо. Хотел уйти — отошёл в сторону, чтобы, не пряча глаза, ненароком не потревожить ошеломлённым взглядом своё же прошлое…Сердце колотилось, словно сходило с ума, а глаза в беспрерывном моргании трясущихся век подбирали в растерянности иной взгляд — который не лгал Ей... Никогда! И сейчас — сколько же лет прошло?! — не хотел Ей лгать...
...Три года с Ней, ...три года как Она, вошедшая в мою загулявшую в одиночестве жизнь на точённых ножках, в абрикосовых туфельках на высоком каблуке, словно на упругих веточках — зашла как-то, осторожно даря улыбку, извиняясь за нежданный визит, и собой — смуглая, фигуристая, пленяющая запахами надежды на что-то, что и понять не успел — в миг упорядочила меня в намерениях терзающегося ума и в желаниях приунывшего в годах сердца. И — чудо из чудес! ...Наконец-то: мои сердце и разум — заодно: быть с ней, всегда, и желать везде и во всём. И сразу — плен в радость! И сразу — робость воображения до стыдливости что-либо воображать заранее, как тут и — неуверенность, острота дыхания, и веселящая дрожь на губа: «А ждал-то, выходит, не напрасно!». И сразу после этого — страх перед гордой и даже чуточку заносчивой женской красотой, а она ведь — такая, и такой обязана быть, чтобы, разозлив страстью, этим и обязать встать перед ней в полный рост, так, неосознанно даже, приветствуя и преклоняясь. ...А я сидел в стенах редакции радио, готовился к радиопередаче, выправляя свои же каракули на листах информационного выпуска, чтобы через пару мину, от студийного микрофона, прочесть всё на одном дыхании и, упаси Бог, «не забуксовать» в эфире; как вдруг, сначала, лёгкий и кроткий поклон шеи, в приветствии, затем — так заколотилось сердце, ну, так заколотилось…, и я — рывком со стула уже очарованный, в полный свой рост приветствующий и преклоняющийся перед вошедшей ко мне Мечтой.
...1080 дней и ночей прожиты с Ней без суеты и личных притязаний на что-либо из чувств и ощущений — оба были полны под завязку тем, что, имея, мы раздарили друг другу, и я впервые ощутил себя самодостаточным. Моя прежняя жизнь, бабника и козла в чужом огороде, остановилась на Ней как на «зебре» с плачущим котёнком посредине. Она стала моим миром, о чём как будто для меня написал, как раз накануне моего рождения, поэт Наум Коржавин : «Ты мир не можешь заменить. но ведь и он тебя – не может». Ощущения моего мировосприятия были знакомыми — я это, как и что было с Ней, уже переживал, точно, да себя я никому не позволял любить так, как они могли, только причина была во мне самом. Оказалось, что самому любить слаще, чем быть любимым, а любить — это, своего рода, профессорское чувство, со ступенями научных знаний и достижений. Опять же, «Профессором» оказалась Она, но и мои практики отношений с женщинами часто и надолго запирали двери аудитории, для отдыха ...после шумных в эмоциях трудов профессора со студентом, а от дополнительных «занятий» прикладными науками — нет-нет, продолжим!
Вместе с тем в этой новой для себя жизни я видел всё и всех, а уж девушек и женщин — как без этого?! Да и зеркало привлекательности женщины, её очарования — глаза мужчины, и я, да, дарил, и не по привычке, каждой красоту придуманного и не придуманного отражения её, для неё же — единственная и не неповторимая. Хотя, бывало, и не на что было смотреть, но видеть женщину её глазами — это искусство от практик: не замечая даже убогость. И та же улыбка, на прокуренных (пусть!) зубах или щербатая даже, или неуклюжая в искренности, поддёрнувшая лишь смешно усы кверху или оттенившая ещё ярче рыжую бороду, ничего не стоит для мужчины, если он до этого зрелого статуса дорос, да она, любая — положительно оценочная для той, кому подарено не скоропортящееся внимание за просто так: за красивые глазки! Ведь его собственная красота не только в женщине, что идёт с ним рядом под руку, она ещё — в молчаливой благодарности случайных глаз напротив, а потом — во взгляде их вслед. Со стороны. Издали.
При этом, на протяжение этих трёх лет, я не всматривался в лица, красивы они или только привлекательны, не ждал ответных эмоций, — вспоминалось, глядя туда, где бродила переливами в сиреневых шторах ЕЁ тень, и не успокаивалась, ожидая, как и я сам, что вот-вот Она позвонит по телефону, или вот-вот постучит запечалившейся в ожидании радостью. Продолжая тонуть в стареньком кресле, давно ставшим для меня мягким и удобным от непритязательности что-либо изменить в моей холостяцкой «однушке» под самым небом, что-либо в ней добавить ...аж на девятом этаже, я курил, пускал дым кольцами, убивая время, но волнующими очень близкими по времени воспоминаниями.
Чуть ли не каждый день, проведённый вместе, Она удивляла меня своим трогательным заботливым вниманием: то подарит запонки к рубашке, что Ей нравилась на мне, то повяжет мне галстук, от цвета которого я зажигался восторгом и благодарностью, то шалуньей брызнет вдруг, со стороны, туалетной водой, а запах, запах какой!.. Моё обожание Её поступков при этом и стыдилось, и робело, и морщинило мне лоб застенчивостью во взгляде, точно я не заслужил воплощённого в приятный сюрприз щедрого внимания, или ещё не заслужил. Не случайно поэтому хотелось быть благодарным надёжным и преданным Ей побыстрее — она была первой и единственной, кого я привёл к себе в дом и моей женщиной, и матерью детей ...не от меня. Оказалось, как я понял к сорока годам — нет чужих детей, если ты любишь их мать не только за теплоту и ласку в постели. Потому и нет чужих для мужчин женщин в принципе — или твоя, или не твоя. Оттого, встретив Любовь, будь готов стать отцом раньше, чем станешь мужем.
