Проведя и сквозь них, уставившихся со всех сторон надраенными дулами, их вытолкнули, наконец, на одну из тех улиц, что вела, должно быть, в город, но с самим городом категорически не пересекалась, а после, позволив вдоволь насладиться нарисовавшимся болотом, усыпанным наполовину разрушившимися сотами, гниющими и копошащимися грудами ползущего мусора и мясистых красных отходов, вновь погнали в разверзшую пасть зауженную подземку, в подвалах которой одернули, позволили остановиться и, столпив тесным полукругом, затеплив обручем надетый на руку слепящий фонарик, прочитали — быстро и бегло — изменившийся план дальнейшего содержания:
— Отныне вы будете жить здесь, в выделенных государством специальных комнатах, по два человека на одно помещение. Мне все равно, есть ли у вас жены, мужья, дети, родители, бабки, деды, любовники, друзья — никакие жалобы по этому поводу не принимаются, комнаты будут заселены в рандомном порядке, крутите шашни и спаривайтесь с тем, кто вам достанется! Вы все равно не люди, а грязные скоты, и нормы приличного общества на вас не распространяются, так что можете смело трахать и трупы, и детей, и стариков, но трахайтесь, если приспичит, в жопу — мы не собираемся кормить еще и напложенных вами крысенышей и выхаживать беременных баб; любая, кто понесет, будет изолирована и подвержена аннуляции, с этим ясно? Пищу на первое время, а также одежду, базовые препараты, вещи и медицину первой необходимости вы отыщете на месте. Предупреждаю сразу: покидать отведенное вам здание и выходить на улицу без специального разрешения, которым заведую не я, строго воспрещается! Вы можете ходить по этажам и коридорам, можете даже на этих чертовых лестницах спать, но вы не имеете права причинять вреда отданному вам в пользование имуществу, находиться за стенами вашей комнаты после прозвучавшего к отбою сигнала или заходить в любую другую комнату, за исключением вашей! За нарушение каждого из этих правил вы будете жестоко наказаны, поэтому советую с несколько раз пошевелить мозгами, прежде чем нарываться на неприятности и усложнять себе жизнь. Если мы посчитаем, что вы создаете слишком много проблем, вы не способны придерживаться банальных устоев, не уживаетесь или замышляете что-то, чего вам никто не позволял — к вам будет послана комиссия, которая, скорее всего, удалит вас и заменит кем-нибудь другим. Избавляться от своих соседей не советую тоже: за любое убийство или же его попытку всякий, кто рискнет, ответит ценой собственной грязной шкуры! Остальное будет донесено со временем. Если есть вопросы — задавайте их сейчас, пока я могу выделить на вас пару свободных минут!
Уинд, внимательно, но вместе с тем частично растерянно выслушавший до конца, отрешенно подумал, что, черт возьми, никто и никогда не станет этого человека ни о чем спрашивать, даже если вдруг жуть как захочет, а вот чокнутый тип с хитрыми желтыми глазами и темнеющей на смуглом — сейчас, наконец, получилось разобрать, что была она именно такой, не загорелой даже, а просто темной, как чайная заварка — лице кожей, как будто в упор не понимая, что нарываться на рожон не следует и последняя фраза была сказана за просто так, потянулся, поразминал затекшую, очевидно, шею и, задумчиво помычав да потерев себя за колючий подбородок, взял да и выдал воистину нахальное, наглое даже, ни в коем разе не смелое — просто, господи, безнадежно тупое:
— А чем это мы внезапно заслужили подобную роскошь, снятую с заманчивого королевского плеча? Отродясь же, сколько помню, спали на помойках и ничего, не жаловались, привыкли. Да и общество ночь за ночкой подбиралось хорошее, не в пример здешнему: крыски там шустрые, блошки, паучки… Красота, а не жизнь. А тут раз — и сюрприз. Так в чем же, собственно, подвох?
Конвоир, только что сам же давший добро говорить, а теперь до пренебрежительной гримасы недовольный необходимостью отвечать и контактировать с какой-то грязной, неотесанной, насмехающейся над ним паршивой низкопробной мразью, лезущей туда, куда ей лезть не позволялось, приобрел такой вид, будто собрался развернуться, снять с пояса дубинку и хорошенько пересчитать зарвавшейся твари явно лишние ребра…
Правда, к изумлению не только отводящего в сторону взгляд Феникса, но и всех остальных, наблюдающих со смешавшимися оттенками испуга, злорадства и некоторого забитого одобрения, все-таки сдержался, рук не распустил, сухо и озлобленно выплюнул:
— Твое племя занимало слишком много места, скот. За каких-то пять несчастных лет вы успели настолько расплодиться и привести все вокруг себя в кишащее помоями запустение, что у кого захочешь лопнуло бы терпение. К тому же, нам начало не хватать земли под строительство и заселение нормальных людей. Такой ответ тебя устроит? А теперь живо заткнулся, если не хочешь лишиться своего чересчур болтливого языка, прекратил паясничать и вернулся в стадо!
Желтоглазый, всем своим видом не гнушающийся показать, что произведенным фурором вполне доволен, неунывающе хмыкнул, но хотя бы, худо-бедно поняв ситуацию и приняв озвученную угрозу на веру, рта больше раскрывать не стал. Вместо этого, вновь притиснувшись поближе к Уинду, успевшему поддаться вцепившимся в разные стороны противоречиям относительно этого сумасбродного придурка, обворожительно улыбнулся и весело подмигнул, отчего мальчишка, окончательно выбитый из колеи, поспешно отвернулся, с трудом перевел участившее бег дыхание…
А всего секундой позже услышал то страшное, то попросту кошмарное, навалившееся сверху прибившим к бетону неподъемным весом, во что отчаянно, до стиснутых кулаков и завывшего в безмолвный голос горла не захотелось верить:
— Ты, который говорливый! Раз ты такой умный и ищешь приключений на свою задницу — будешь делить комнату с этим седым уродцем! Имел бы побольше мозгов — стоял бы и помалкивал и, может, заполучил себе какую-никакую, но бабу, а теперь — приятно тебе скоротать время вот с этим. Остальные — тащите свои жопы сюда для получения порядковых номеров!
Сердце ошарашенного Феникса, отбрыкивающегося от прозвучавшего приговора и истово горящего пробравшим желанием эту проклятую скотину прибить, бухнуло, сорвавшись с насиженной оси, о раздувшиеся и тут же сократившиеся реберные кости, густой продырявленной массой отправившись вдоль колотящих стенок вниз.
Он стоял парализованный, будто чертова дубинка чертового конвоира и в самом деле прошлась, не жалея сил, по хребту, ногам и зубам — предпочтя, правда, хребет его, а не этого лохматого идиота, — и не мог, совершенно не мог понять, что за чертовщина только что в его не задавшейся жизни произошла и с какого же дьявола он должен был теперь расплачиваться за непомерно длинный чужой язык, исполняя роль такого вот невообразимо страшного наказания, хотя единственным наказанным здесь — абсолютно, будь оно всё неладно, однозначно! — являлся непосредственно он сам.
Какого же, отвернувшийся издохший Господь, дьявола?
Ему отчаянно хотелось прекратить это всё, остановить, вытрясти прочь из идущей кругом головы и, наплевав на последствия, попытаться сбежать, куда угодно сбежать, пусть даже обратно на привычную крысиную свалку, где кишели черви да грызли с утра до ночи ненасытные блохи — по крайней мере, там он мог оставаться в привыкшемся одиночестве, избегая навязанной вынужденности разделять свое жалкое существование с тем, кто вообще, кажется, не соображал, во что угодил и в какие игрался игрушки, а теперь…
Теперь же…
На плечо его, сжимая пальцы куда крепче нужного, тем самым обрывая на корню все жалобные скулящие мысли, попытки и подталкивающие в спину губительные безумства, опустилась горячая, чересчур вовремя поспевшая смуглая ладонь. Следом, вопреки тому, что мальчишка искренне старался его игнорировать и глядеть строго на мыски подранных носков, загоревшегося уха коснулось плавящее волнительное дыхание, ощутившаяся покрывшейся мурашками кожей беззлобная усмешка, оставляющая невидимые, но болезненно пульсирующие ожоги…
Последним, поставившим в их маленькой карусельной игре точку и прочно заклеймившим вплавившимся в кровь навязанным бессилием, стал знакомый уже бархатисто-охриплый голос, вышептавший во вставшие дыбом белобрысые космы пораженно опустившего руки Уинда жмурящееся, ленивое, неуместно теплое и по-кошачьи непосредственное:
