Прежде Сонаэнь никогда не обнаруживала в полководце и намёка на лень, но всё чаще он напоминал ей большого степного кота, греющегося на солнце на валунах в зарослях арака.

Как и всякий степной хищник, просыпался он для охоты по ночам. И тогда Сонаэнь просыпалась тоже, с его горячими руками на бёдрах, с нетерпеливым дыханием на ухо сзади и немыслимыми словами, которые днём он никогда бы даже не произнёс в обращении с женой.

Она обнаружила, что ей это нравится.

Это было особое чувство, Тило дома. Размеренный ход вещей менялся и рушился. Все планы шли прахом. Обед приходилось подавать на час раньше, ужин — на два часа позже. В приёмном зале обнаруживались подвыпившие мастера из Школы Воинов, соратники, дружинники, просто гости: кузнецы, оружейники, торговцы…

Ниротиль приносил с собой хаос военного лагеря и распорядок жёсткой воинской подготовки. С ним нельзя было спорить, его настроение определяло поведение всех домочадцев, его успехи или неудачи — темы для разговоров за столом. Но вместе с тем было особое удовольствие от присутствия полководца. Даже если он практически не покидал своих тренировочных дворов или целыми днями пропадал в Школе или Совете — Сонаэнь любила дни с мужем рядом.

Соседи в недели и месяцы, когда Тило был дома безотлучно, не тревожили Сонаэнь.

Гостьи старались прибывать реже, если прибывать вообще.

Нарт слушался с полуслова. Слугам внезапно не приходилось повторять распоряжений.

Даже домашние коты начинали ловить мышей усерднее.

И, хотя леди Орта никогда бы не призналась себе и другим в этом, было особое удовольствие просыпаться с ним по утрам. Открывать глаза — и видеть его красивое лицо рядом, ощущать жар горячего тела, слышать тихий вздох, когда он переворачивался в постели, перетягивая одеяла на себя.

И иногда, осторожничая поначалу, но потом смелей — пробовать его крепость на прочность, изыскивая повод нарядиться, украситься, прикоснуться лишний раз — не только утром или вечером в постели, но и среди дня.

За обедом.

Подавая чай или письма.

Делясь соображениями по ведению хозяйства или прося совета. Обсуждая гостей и родственников.

Даже споря и ругаясь. И даже шутя над ним.

— Что это?! — раздается его рык из спальни, и Сонаэнь спешит — приходится пройти по галерее и подняться на второй этаж, чтобы встретить нагого супруга, замотавшегося в простыни, у стола.

— Что случилось, господин мой?

— Кто напихал эту траву в мои ножны? — Вид полководца, с мятым от сна лицом, трясущего оружием, почти заставляет леди Орту расхохотаться, но она старается не разрушить игру раньше времени:

— О чем вы, господин мой? Об этом? — И вот тут настаёт время для первого прикосновения. — Ах, это?

— Да, это, что это?

— О, мой господин, — нужно сохранить почтительный, кроткий тон, полный внутреннего достоинства, когда прикасаешься будто бы невзначай второй раз, — это букет ирисов. Я нарвала для вас в саду.

Он знает — конечно, все знают: ирисы — символ чувственной супружеской любви. Хотя вряд ли многим воинам с утра их женщины дарят цветы, напоминая о прошедшей ночи. И тогда предстоит изо всех сил прятать рвущуюся улыбку, пока он не начнёт улыбаться сам, всё ещё пытаясь гневно хмуриться — но он перестанет.

И примется целовать.

***

…Всю ночь вокруг заставы выли волки.

Они не замолкали — стоило умолкнуть одному, вступал другой. Должно быть, кто-то из служивших в угодьях северян понимал песню собратьев, потому что лица их были очень мрачны и они не сменились в дозоре. Снежана, запертая в темнице, проплакала несколько часов, тихо подвывая, словно в ответ волкам.

Сонаэнь не хотела видеть ни заложницы, ни преследователей. Произошедшее казалось продолжающимся кошмаром, но проснуться она не надеялась. Как и заснуть — хотя больше всего был необходим отдых. Но Сонаэнь не спала. И не молилась больше — язык не подчинялся рассудку, стихи молитвы рассыпались на бессвязные звуки и сдавленные рыдания.

Но слёз не было тоже — и леди Орта не плакала.

Лишь робко поначалу отважилась мечтать — почти забытое за пятнадцать лет умение, оно возвращалось понемногу; и Сонаэнь отдалась ему, убегая со всей накопленной страстью души в лучший мир — от воя волков, слёз пленницы и переговоров озлобленных и напряжённых заставников.

В середине ночи начали прибывать дружинники Ниротиля с востока и какие-то незнакомые штурмовики с ближайшей из сторожевых застав. Сонаэнь слышала, как Ясень подробно и обстоятельно рассказывает о произошедшем в Посаде, — не слова, но интонации его размеренной речи, особую мелодию голоса.

Ничто меньше не волновало её, чем обсуждения в воинских собраниях.

Она воображала, как Ниротиль появится перед воротами верхом — как делал не раз и не два, возвращаясь домой. Представляла, как пыльный плащ примет в руки и улыбнётся, подставляя плечо и подавая руку вместо его любимой трости. Она рисовала его усталое лицо перед глазами — прищур грозных серых глаз, шрамы на щеке и лбу, ухо с отсечённым кончиком, из-за которого выскальзывала посерёбренная ранней сединой прядь русых волос, губы и след от неловкой иглы целителя на левой брови.

Она воображала, как молча, улыбаясь и сочувствуя, предложит омыть ноги, как прижмётся к его коленям — он, должно быть, зашипит от боли, но потом улыбнётся, поднимая её и усаживая рядом. А потом, когда дорога начнёт забываться, она отведёт Тило на ложе.

В мечтах улыбаться и любить его было так просто и легко. Но она будет, о, будет, от всего сердца, любить. И будет целовать и плакать, плакать и целовать; и никогда, никогда больше не пожалеет поцелуев и ласк для него. Никогда.

Заскрипела тяжёлая дверь, Сонаэнь вскинулась, с трудом вставая с койки, — она заперла дверь на все щеколды. Только теперь леди обнаружила, что масло в светильнике прогорело полностью.

За дверью ждал Ясень. Сонаэнь выглянула в коридор. Из ветрового окна виден был занимающийся рассвет. Итак, прошли сутки.

— Их привезли, — торжественно произнёс рыцарь, и леди Орта кивнула.

Кивнула ещё раз, застыв вдруг под тяжестью слов, в которые не верила: поверить в них означало отказаться от мечты, в которой Тило, верхом на утомленном коне, в пыли и грязи, являлся…

— Не все тела посадские горожане выдали, — спокойно и ровно продолжил рыцарь, подавая руку, — прошу, сестра-госпожа.

Серый рассвет пах гарью и мелким дождём. Тихие переговоры при появлении леди Орты прекратились. Сонаэнь устало оглянулась. Чуть поодаль, во дворе, между конюшней и кузней, она увидела — поначалу всё сливалось в сплошной пепельно-серый туман, но потом — да, это были тела.

Привыкшая к госпиталям, она сразу могла бы сказать, что их было около пятидесяти. Она могла видеть, что первым привезли Ами Кея: его щегольские сапоги Сонаэнь давно запомнила. Рядом, конечно, был и верный Линтиль — только у него были во всей дружине настолько длинные волосы.

— Вам не стоит смотреть, сестра, — высказался один из незнакомых штурмовиков, — многих братьев… — Он не договорил «изувечили».