И всё же вскоре даже смелые ласки Гедати скорее душили, чем радовали.

***

Позже, ночью, на берегу Гремши, Сонаэнь пробирается в зарослях рогоза и камышей и сталкивается на любимой части берега с Тило.

Он плачет.

Это почти так же уродливо, как его грубые руки, оставляющие синяки на теле. Она знает, что это он делает не нарочно, но красоты от знания не прибавляется. И всё же сейчас полководец плачет, глядя на реку: на противоположной стороне дрожат огни стоянок, блеют изредка тревожные овцы, а запах приносит ароматы праздника.

Холодный блеск луны делает его волосы сплошь серебряными, хотя седины в них всё ещё меньше половины — но больше, чем должно быть в его возрасте. Шрамы на щеке темны на бледной коже.

Внезапно Сонаэнь снова двадцать с небольшим — как когда они повстречались. Страх не поглотил её полностью. Всё ещё она может притворяться, что боится его, — как подобает искренней, верной жене. Невозможно бояться того, что плачет перед тобой. Невозможно, даже когда он оборачивается, чувствуя обострённым восприятием воина слежку.

— Что? — говорит он слабым, чужим голосом. — Почему ты не в постели?

Должно быть, это луна и ружский дурман заставляют её выпалить:

— Гедати там.

Добавить «в моей постели» нет нужды; язык ильти достаточно богат, чтобы это можно было понять из простого «там». Слёзы мгновенно исчезают из глаз Ниротиля, он вытирает щёки рукой, вздыхает и говорит, тихо, но уже спокойно:

— Я знаю, — и спешит добавить, склоняя голову — чёлка скрывает его лицо, низко падая:— я сам её к тебе отправил.

Восемь лет назад Сонаэнь задохнулась бы от ужаса, возмущения, отвращения. Могла бы ударить его по лицу. Но спустя годы в Ордене разум быстр и свободен от многих сложных эмоциональных конструкций, ненужных оков морализаторства. Последним вторгшимся чувством был физический страх увечья. И источник страха минуту назад рыдал на коленях на берегу реки, залитой лунным светом.

Сонаэнь не знает, как именно, но она оказывается на коленях с ним рядом. Её ладони — на его висках; под левой чувствуется вмятинка старого шрама.

— Возьми другую.

— Не хочу другой, — прозвучал шёпот в ответ. Сонаэнь теряется:

— Почему? Возьми хорошую. Такую, которая родит тебе детей. Которая будет любить.

— Мне ты нужна, — срывающимся голосом отвечает он, глядя больными глазами, не моргая, и вес слов прибивает к земле, обездвиживает.

С противоположного берега реки доносятся чьи-то крики, далекий вой степных шакалов, плеск водяного колеса. Под пальцами Сонаэнь, прижатыми к вискам Тило, часто и мелко бьётся пульс.

— Впусти меня, — мягко произносит она, Тило мотает головой, но рук её не отнимает, — я могу помочь. Я видела худшее.

Сонаэнь не умела проникать в мысли и делить их, как это делали старшие магистры или мастера Силы. Но и тех немногих техник, что были ей известны, хватило.

Гедати была права. Разум Тило был болен, Сонаэнь могла это почувствовать. Могла видеть, в каком бесконечном напряжении находится беспорядочный рассудок мужа. Она не могла исцелить его. Не могла заставить покой вернуться. Исцелённый — и Сонаэнь может видеть его — Ниротиль стал бы прекрасным супругом и никудышным воином. Сам Тило знал это не хуже. Всё, что может Сонаэнь, — обнять и прошептать, не убирая рук:

— Всё в порядке. Я понимаю.

— А примешь меня? — Слова звучат едва слышно, неуловимые, как степной ветерок в июльский полдень, и всё же она слышит и кивает, обнимая крепко и бесстрашно.

Ей ли бояться раненого?

Позже, размышляя о странной ночи, Сонаэнь с присущим хладнокровием отмечала странную последовательность событий, среди которых особо выделялась наложница в постели госпожи, сочно храпящая, и супружеская пара, нашедшая внезапное утешение и благодать своего союза в зарослях на берегу. Синяков с утра — а точнее, к обеду, когда Сонаэнь, отчаянно зевая, выползла из-под руки мужа к молитве, — прибавилось. Впервые это не смутило леди Орту — пока их никто не видел, конечно.

Да и тогда, когда их впервые застали, всего лишь несколько часов спустя, смущение слетело невесомой шелухой, оставив открытым нечто, чему она боялась никогда не подобрать имени.

…Она не хотела, чтобы эти две недели заканчивались.

Мир и жизнь должны были закончиться с ними.

Дыхание не могло продолжаться, когда время закончится.

Ниротиль не перестал быть собой. Рассудок напоминал об этом охотно, но Сонаэнь предпочитала не слышать. Любить полководцев никогда не могло быть лёгким. Сказки для глупышек можно было пустить на розжиг. В реальности был её муж — никуда не делись скверный нрав, придирки, сварливые разглагольствования и грубость. Но Сонаэнь, зная и понимая, не переставая быть зрячей, всё это видеть переставала.

Впервые за восемь лет их супружества она наконец в полной мере могла познакомиться с другой стороной Ниротиля Лиоттиэля.

И за один час на этой стороне она собиралась сразиться с целым Поднебесьем. С Туригуттой Чернобуркой и её воинской доблестью. С наложницей Хеза и её дочерью. С Гедати. Со всеми возможными и невозможными женщинами в жизни Тило, бывшими и будущими.

Она мечтала открыть рот ночью и задать вопрос, приковывая к постели взглядом, оседлав, как покорившегося жеребца: так ли с тобой хорошо всем остальным?

Но если он мог прочитать вопрос в глазах, то никогда не отвечал, потому что ночью они не произносили ни слова.

Но Сонаэнь знала. Знала, когда он не говорил, но смотрел, прикасался, осторожно — и всё же часто оставляя следы на тонкой коже. Внезапно рядом с Тило она нашла недостающие нити Силы, которые не научилась чувствовать за годы в Ордене.

— Просто слюбилось, — констатировала нелюбезно дувшаяся Гедати, лишившаяся внимания и хозяина, и его супруги-госпожи одновременно, — радуйся и цвети.

И Сонаэнь цвела.

Ей хотелось танцевать, петь и наряжаться. В степном лагере возможности были весьма ограниченны, но только не для жены полководца. Но сундуки с нарядами и отрезы новых тканей зачастую оказывались забыты, когда Сонаэнь обнаруживала Ниротиля тренирующимся с многочисленными эскорт-учениками.

Она отказалась от попыток рационального анализа и созерцательного бездействия. Ото всех практик Ордена и теорий магистров. Если это было ошибкой, она того стоила.

Всего две недели спустя после скомканного прощания, изнывая в любовной тоске в лагере госпитальеров и сочиняя очередное письмо на трёх дюжинах листов, Сонаэнь в глубине души точно знала, что носит первенца.

***

До отправления леди Латалены на юг в паломничество — и до выдвижения её новобранцев с армией в несколько тысяч головорезов, как подозревала Сонаэнь, оставалось не более двух недель.

Ревиар Смелый опредёленно находился в мороке, наведённом леди Элдар. Леди Орта не могла его винить и не переставала винить себя. Полководец Гвенедор заверял со снисходительностью всякого старого вояки, что Элдойр защищён надежно им лично и его войсками, а его кузина не настолько безумна, чтобы пытаться одолеть белый город с горсткой сброда. «И всё же, моя леди, я удвою гарнизон, раз уж вы так обеспокоены», — издевательски добавлял Гвенедор. Сонаэнь могла только стонать в голос, читая это. Как он смел так снисходительно обращаться с ней… она пережила не одну осаду! Она была женой полководца!