Владимир Семенович прижался заросшей щекой к гитаре, вспомнив, что созерцание невероятного рельефа крохотного ушка вдохновляло древних мастеров кисти, а ему только мешало собирать взбунтовавшиеся водоросли волос. В них можно запутаться. Хранитель с настороженной грустью наблюдал за рассеянной прогулкой Алфеи, о которой они говорили, не надеясь, что она приблизится. Он давно пытался разгадать ее исчезновения и вот, пожалуйте, с опозданием в целую вечность можно что-то сопоставить, объяснить. Но только себе. Он с благодарностью принял запоздалые тексты песен на хранение.

– Эти каблучки отбивают ритм новой баллады, – заметил Высоцкий, – да… так. Да.

Легким дыханием откликнулось эхо. Алфея остановилась у напольной вазы, долго выбирала бледную, не надломленную розу и, вытянув, равнодушно удалилась к себе. Отставив гитару, он стряхнул оцепенение и попробовал звук паркета, словно недавние шаги могли оказаться наваждением. Хранитель поспешил развеять недоверие.

– Жаль, вы так и не разглядели ее, но, поверьте, ничуть не изменилась. Жаль, она не предупреждена о визите. Не успел. Видите ли, она сегодня не смотрит в мою сторону. Вчера был пышный прием, многообразие ее утомляет. Она-то живая, не вымышленная.

Высоцкий остановил оправдания-объяснения, взбежал по лестнице, вернулся с утерянной розой и, отбив чечетку, подмигнул собеседнику.

– Чтобы нас замечали, женщину надо рассмешить!

– Браво! – воскликнул Управитель. Дамы вспыхивают от восторга. Внезапная суета становится явной и не совсем уместной. Хранитель пытливо замечает им, что рассказ напрасно прерван без спросу ожившей свитой, предлагая Высоцкому выбрать кресло у камина и продолжать, не позволяя вольностей соглядатаям. Они нарочито капризничают, кокетничая с недоумевающим гостем, обращая к нему томные взоры и рассаживаясь вокруг.

– А-ах! Тихий вечер у камина…

– А-ах! Эти тайные страсти Алфеи.

– На, запретных для нас всех, брегах Леты.

– Володя, друг милый, не томи…

Высоцкий шутливо отбивается от хитрых созданий, так ловко и наперебой выхватывающих его мысли.

– Девочки, девочки! Да вы тут совсем ошалели! Как вам удается подслушивать и выбалтывать еще несказанное? Негодные чаровницы!

– А-а-ах! Мы не заметили, как отчалила ладья…

– И как скрылись берега. – Щебет становится бесцеремонно ядовитым.

Нервно дрогнули струны, почерневшим лицом Высоцкий обернулся к Хранителю и в оседающей тишине продолжил.

– Да, мы не заметили, давно ли берега увязли в тумане и сгинули. Мы не могли ни определить течения, ни управлять довольно громоздкой ладьей. Да мы и не хотели пошевелиться. Мы не желали знать, что ждет нас впереди. «Одиночество», – нам ответил надменный Харон.

– Цветы и слезы для богини, – распорядился Управитель, заметив гневное лицо Хранителя, желавшего говорить.

– Милые сударыни, вы все лишены права голоса, и права вторжения в чужие мысли. Иначе мы никогда не начнем салонных чтений, словно вы не понимаете, зачем к нам стекаются гости вселенной. Пора покончить с прошлыми недомолвками. Сестры Неизвестность и Неизбежность, вам придется покинуть ангар, найти и освободить пантеру от ошейника, привести все в божий вид вам поможет мадам Реальность. Это последние тихие вечера у камина, прощание должно быть легким и простым, как в старые добрые времена.

– Не всегда добрые, – прошамкала старушка Правда.

– Так уже произошло и уже записано о погибшей цивилизации. Возражения не рассматриваются. Краткий обзор трагического конца землян. Сегодня ночь не состоится, я пригласил слушателей, после ваших скорых приготовлений в зале, объявляю наступление завтра и чтение первой поминальной главы. Роли всем известны.

– Хранитель нуждается в уединении. – Управитель ударяет посохом об пол, и свита мигом растворяется – рассеивается пылью.

«Цветы и слезы для богини». Розы продержались долго. Были фрукты, торт (какой ни есть, но должен понравиться) и даже шампанское по карточке. Примерно так я начал послание в незаконное царствование великой княгини Разлуки, описывая день несостоявшейся встречи. Бело-черный день коротали быстро иссякшие хлопоты, и подступило время. Помню, что касаясь каждой мелочи в доме, и так стоявшей на своем месте, я ворчал и мысленно уговаривал ее, гадая, какой она стала.

– Улыбнитесь, мэм, шампанское! Ну зачем нам Париж? Прилетай же скорей! Я нашел себя. Не веришь? Оглянись на открытку за стеклом книжной полки, есть такой печальный обезьян с желтыми глазами тоски, как у меня. Очень похож. Успокойтесь, мэм, я не бросил литературу, только что она теперь может изменить, в наши-то времена. Брось, милая, не печалуйся. Мэм, я не знаю вашей, предполагаемой в морганатическом браке, фамилии… Я не слушал, не остановил. Но есть обратный билет, скоро-скоро я помчусь к Шереметеву встречать ваш рейс. Я надеюсь, мэм, что вояж разочарует. Я чуть с ума не сошел. Уже не опоздаю и никогда не отпущу. И пусть телефон не звонит. Меня нет ни для кого, нет навсегда!

– Как навсегда?! Сдала билет? Но… Я не знал, что… Алло! Ты с ума сошла!

Она не выносила театральный гомерический хохот и бросила трубку.

Граф в ужасе проснулся от собственного смеха и крика. Кабинет или спальня? Багровые розы целуют ей руки… оборвавшийся голос. Что за странные фантазии? Какой Париж, зачем, карточки, помолвка? Запутавшись в кошмаре, он пропустил утро, чудное летнее утро для верховой прогулки. Он потянулся к колокольчику, но удерживает дремотная тишина, на шпалерах толстопятая пастушка напоминает резвушку Матренку. Часы в который раз принимаются играть прелюдию, но бьют семнадцать раз. После такого сна граф ничуть не удивился, но решил пить кофе не в постели, демонстрируя зазевавшимся слугам великодушие – самостоятельным одеванием халата. Сладко зевая в пустоте залы, он уже успел приметить в саду под окнами томящуюся Матрену. Знать, графиня на прогулке, нешто кликнуть… Нет, переваливается, как утка, а девка хваткая, уж третьего понесла. Вздохнув кротко, он решительно направился в кабинет. Заведенный порядок якобы не нарушен. Казалось, небытие поселилось в доме: нет ни кофе, ни признаков беспокойства по столь небывалому случаю. Экое безобразие. Граф такого не любил и, выйдя на балкон, сурово окликнул девку, наказав отыскать дворецкого.

– А барыня катаются… За ними князь ранехонько заехали-с, – растерянно бормочет она в ответ, запрокинув испуганно голову.

Граф, оборвав березовую косицу, возвращается в кабинет, оставив стеклянные двери открытыми. Шелестящий занавес хранит приятную прохладу, играя солнечными бликами на затейливой мозаике паркета. День действительно хорош, но одеваться самому… Граф прохаживается, гордясь своим спокойствием в ожидании дворецкого и горничной с кофе. Думы от мелких забот по обустройству имения легко перескакивают на дела государственные, мечты о новом просветленном обществе, где… Он сшиб низенький столик, прежде невиданный даже в конюшне. Опрокинутые чашки хрустнули, под ногами растекается лужа холодного чая, подмачивая ворох каких-то газет и журналов. Граф не был суеверен, но, мягко говоря, смущают не только названия, но и орфография: отсутствует ять! «Что такое?!» – взорвался он и запустил колокольцем в распахнутые двери. Промокают туфли, паркет становится облезлым, серым.

– Бред какой-то, прости, Господи, – шепчет он, отступая на неиспорченный пол, спиной чувствуя удар леденящей волны, настигающей все же внезапно. Он боялся себя в гневе, ибо мог быть жесток. «Выпороть! Всех выпороть! Матрена, разрази вас гром», – кричит он шепчущим кронам, нервно затягивая поясок. Просматривая парк с балкона, заключил: «Бездельники, ни души».

Застекленная тишина взорвалась, в бешенстве разбитый столик обнаружил шершавое некрашеное нутро. «Хамы, чаевничать вздумали! Натащили хлама от разночинцев, научили вас читать, аспиды».

Граф все крушит, топчет и расшвыривает. Гнев и бессилие иссушающая чаша, родственная предательству. Ибо из чаши должно утолить жажду. Никак не наоборот! Темнеет в глазах, грязные в лохмотьях потолки опускаются все ниже, надвигается плоская зловещая мебель, обшарпанная, покрытая махровой пылью. Мерещится тусклая убогая комнатушка, то ли кладовка, то ли спальня приживалки.