— Я тебе не друг, — по стене метнулся сгусток мрака, похожий на тень от гигантского крыла с растопыренными перьями. Метнулся и сгинул. Повеяло холодной снежной свежестью — какой-то далекой, недосягаемой, нездешней, долетевшей, казалось, с горных вершин. Пробудившаяся тоска, как наждак, содрала с костей мясо. И лишившаяся покровов душа содрогнулась от этой погребальной тоски, натянулась струнами и низко, надрывно застонала и загудела.

Лежа прикованным к операционному столу, он разрыдался, сжимая челюсти и горло до боли. Сердце затрепетало в груди, дыхание сперло, ладони покрылись потом и стиснулись в кулаки.

— Друг или нет, сейчас мы на одной стороне, — обладатель безупречного лица не стал препираться. — И я снова на шаг впереди остальных.

— Без моей помощи ты бы недалеко ушел. Да и с помощью умудрился попасть впросак, — бесстрастно и скупо кинул второй. Тот, за чьей спиной росли крылья.

— Досадная неудача не в счет! Азариил своего смертного поднатаскал. Если бы не его религиозная пропаганда, на моем счету было бы уже четверо!

— Гордыня.

— Обожаю этот порок. Питаю к нему прямо-таки человеческую слабость. Хотя, заметь: нынче для него не так уж мало оснований. Наш брат сильно расстроился, не досчитавшись своего подопечного в стройных рядах заключенных?

— Наш?

— Брось. Оставим расовые предрассудки. Я до сих пор остаюсь серафимом и, в отличие от безмозглых демонов, не собираюсь менять личину: все эти вульгарные львиные морды, раздвоенные языки и злобные гримасы — уволь. Идеальные пропорции и тонкие черты лица, лишенные чувственности, завораживают и пленяют смертных.

— Суть не спрячешь, какую личину ни накинь.

— И чем тебя не устраивает моя суть? Чем, скажи на милость, она отличается от твоей?

Шелест и дуновение пронизывающего ветра. Темные волосы над гладким белым лбом разметались, в насмешливых глазах отразилась вспышка света. Однако белокожий и бровью не повел.

— Между прочим, я выше тебя по чину, — заметил он спокойно. — Подумаешь, падший. Все там будем, вечностью раньше, вечностью позже. Так как поживает брат наш Катехил, лишившись подопечного? Заливает безутешными слезами опустевшую камеру или бормочет покаянные молитвы?

— Доведи дело до конца, — его собеседник был не многословен и явно не настроен на длительные беседы.

— С чем не справился Валафар, с тем совладает Асмодей, — алебастровый пожал плечами. Перевел взгляд на прикованное к операционному столу тело и вкрадчиво шепнул: — Добро пожаловать в вессаон.

Из его вытянутой руки выскользнул глинный сосуд на цепочке…

— Зар! — выдохнул Андрей и заорал во все горло: — Зар!

В живот будто вонзились стальные когти, боль вышибла из легких остатки воздуха. Он захрипел, мечась по операционному столу… или алтарю… или скрипучему древнему дивану в подвальной квартирке. Тяжелый, спертый воздух просочился в ноздри, вытравив воспоминания о запахе больничного хлора. Здесь пахло старостью: книжной пылью, столетними ткаными половиками и рассохшимися досками самодельных полок. Здесь не раскачивалась над головой ловушка для души и не скрещивались на стенах тени чудовищных крыльев. И руки оставались свободными — Андрей лихорадочно ощупал запястья, локти, плечи.

Азариил склонился над ним, и на долю секунды в его встревоженных глазах почудились отсветы адского огня. Андрей, обезумев, отпрянул, отползая к стене, сбивая покрывало в гармошку.

— Тише, тише, — ангел выставил вперед ладони, подчеркивая собственную безобидность. — Это я.

Андрей замер полулежа, вжимаясь лопатками в стену. Мышцы звенели от напряжения.

— Ты спал не дольше минуты и снова видел кошмар.

— Нет, — перед мысленным взором светилось лицо Асмодея: четкий рисунок губ, колючий, ледяной взгляд. — Нет.

Слов не хватало. Слова начисто стерлись из памяти.

Азариил всматривался в Андрея. Неземная синева его глаз завораживала, затягивала, повергала в оцепенение и жгла, жгла невыносимо. Сердце едва не разорвалось, переполненное мучительной, неизбывной горечью. Хотелось разрыдаться — собственными слезами потушить бушующее внутри пламя и смыть с души пепел и жирную черную копоть.

— Прекрати! — Андрей из последних сил зажмурился, отвернулся и уткнулся в жесткую обивку.

— Третий Осколок пойман, — произнес Азариил. — Асмодей не ведает о твоей способности чувствовать других на жертвеннике. И я был прав.

Он возвел глаза к потолку и надолго застыл посреди комнаты, отрешенный, погруженный в размышления — или молитву. Андрей уже успел прийти в себя и отделаться от послевкусия ангельского вторжения, а тот все не шевелился.

— Я должен отлучиться, — вымолвил он наконец после тягостной паузы.

— Опять? — сникла Варя, теребя пуговицы на кофте. — Куда?

— Скоро вернусь, — Азариил, как обычно, был до неприличия скрытен. — Постараюсь не задерживаться, — добавил он уже из прихожей.

И исчез.

— Между прочим, кто-то обещал достать денег! — крикнул разозлившийся Андрей в закрытую дверь. Но ответа не дождался.

К утру ангел не вернулся. Не вернулся и через сутки.

Загадочный Вениамин без лишних оправданий убрался восвояси. Варя предположила, что его приютили в монастыре, в братском корпусе, где располагалось училище, но хозяин квартиры Андрея интересовал мало.

Сидеть в подвале было тесно, душно и утомительно. Несколько дней подряд гудели мышцы, ломило кости, накатывали приступы головокружения и дурноты. Это паскудное болевое нытье — расплата за чудесное воскрешение из мертвых! — выматывало, злило и отупляло. Андрей жестоко страдал, лежа пластом на разобранном диване. Стоило прикрыть глаза, как память щедрыми, яркими мазками малевала устрашающие картины недавнего прошлого, изнуряя и повергая в безысходную тоску. Тут бы отвлечься, разогнать скуку и душевный трепет! Но из развлечений в комнате нашлось лишь чтение. Варя не преминула им воспользоваться — ну кто бы сомневался! Столько богословской литературы она, поди, нигде не встречала, и теперь наверстывала упущенное, лишь изредка отрываясь, чтобы вскипятить чайник или приготовить поесть. Андрей же, пролистав пару книг, лишь горестно вздохнул: труды святых отцов усыпляли на десятой минуте.

Дни тянулись за днями. От постной картошки с маринованными огурцами и чая с вареньем потихоньку начинало подташнивать. Варина фигурка, сгорбленная над книгой у стола, сделалась привычным сопровождением унылых, тягучих, как резина, вечеров, приправленных болью и страхом, переработанным в злость. Андрей ворчал, язвил, презрительно отзывался о книгах на полках и всячески срывал злость на диване, старой перьевой подушке и вытертом плюшевом покрывале. Варя терпеливо сносила его дурное настроение и продолжала читать, а по вечерам закрывалась в кухне и молилась. А ещё плакала. Андрей предпочитал не видеть ее слез, не слышать всхлипов. По кому она так безутешно убивалась? По нему, обреченному на вечные муки? Вряд ли. Он не находил в ее воспаленных глазах ни тепла, ни сострадания. Отстраненная, замкнутая, в мыслях Варя пребывала далеко от этого провонявшего плесенью подвала, тревога ее следовала за потрепанным синеглазым ангелом, бороздившим небеса обетованные. Андрей не пытался ее вразумить или пристыдить. И чувствовал, как постепенно между ними пролегает пропасть куда более глубокая, чем та, что разделяла в прежние годы.

От безделья он много спал, и его мучили кошмары. Осколки разбитых зеркал вонзались в грудь; из кромешной первородной тьмы земных недр вырисовывались нагорья и вулканы ада; песок заметал тысячи и тысячи голых скорченных тел, выстилавших бесконечные сухие равнины. А еще снился коридор: синий, пустой. И призрачные стоны, горестные стенания, продирающий до костей шепот. И лица, лица, лица: они наплывали из стен коридора и растворялись, едва приблизившись, едва мелькнув. Лица тех, кого Андрей знал раньше. Двоюродного брата, погибшего в аварии. Отца… Было чудовищно осознавать, что все они томятся, опаленные Божественной любовью, которая для них, не раскаявшихся, не очищенных, ощущалась невыносимым жаром преисподней. И никто не вернется на землю, никто не будет оправдан ни до Страшного Суда, ни после.