— Ты в своем уме? Хочешь увидеть, как его на куски разорвут?

Зря она это сказала. Уже и сама сообразила, что смолола лишнее, но слово — не воробей. Гвендолин побледнела как покойник и перекосилась от тошноты, подкатившей к горлу.

— Прости-прости, ляпнула бездумно. На вот, глотни воды, а то еще грохнешься в обморок, — Нанну зачерпнула из кадки воду и поставила перед девочкой мокрую кружку. Та с отвращением уставилась на капли, стекающие по керамическому боку прямо на стол.

— Кагайя редко дозволяет прислуге глазеть на арену во время сражений. Думаю, она рассуждает так: если допускать до зрелища всех, кого ни попадя, очень скоро желающих испытать судьбу вовсе не останется. Да и поседеешь мигом, а то ещё и заблюешь все вокруг или обделаешься со страху — зачем же господам удовольствие отравлять? Это для нас жертвы Левиафана — люди, а дли них… ну, вроде как петухи, которым кто-то тяпает башки, или барашки, которых режет мясник.

Гвендолин метнулась к помойному тазу.

— Прости-прости, — вновь спохватившись, запричитала Нанну. Схватила полотенце, выплеснула на него воду из кружки, отжала и с виноватой заботой протерла девочке виски, когда та разогнулась.

— Теперь полегче?

— Нет…

— Выпей, не кривись.

Холодная вода действительно приглушила дурноту, но от тоски и безысходности не спасла. Гвендолин чувствовала себя так, словно ее, живую, заранее давят гробовой доской.

— Я пойду к Кагайе, — сказала она. На что угодно была готова, лишь бы оборвать пытку.

— Не пори чушь: это самоубийство.

— Тогда проводите на арену.

— Ты не выдержишь. Коган рассказывал… — Нанну запнулась, видимо, рассудив, что всплывшая в памяти история обернется для девочки новыми рвотными спазмами. — Просто поверь…

— Айхе не погибнет, — Гвендолин вскинула на нее воспаленные, полыхнувшие внезапной яростью глаза. — Не погибнет! Он не из челяди, он умеет драться и он — волшебник!

— Ну, тогда… конечно, это другое дело, — примирительно сказала Нанну. — И вправду, сегодня не обычное жертвоприношение, а честный поединок. Практически равносильные соперники: оба колдуны, оба… — она не подобрала новых определений и завершила высказывание красноречивым жестом.

Давно надо было это сказать. Гвендолин приободрилась, вытерла лицо мокрым полотенцем и пригладила всклокоченные волосы.

— В общем, живых хоронить рано: и брат твой, уверена, жив, и драконыш цел. Поэтому прекращай распускать нюни, а пошли-ка лучше к Дориану. Сейчас вытребуем у него какой-нибудь чудо-сироп от нервов, приведем тебя в порядок и — так и быть — сходим к арене. А там, глядишь, все и образуется.

И, бесцеремонно подхватив Гвендолин под руку, Нанну подтолкнула ее к выходу из кухни, а там торопливо, словно опасаясь, как бы девочка не сбежала, потащила ее вверх по лестнице. Гвендолин послушно поплелась следом, чувствуя себя разобранной, истерзанной и словно выпотрошенной. В тяжелой голове гудело. Вроде, от распирающих сознание мыслей и места свободного не осталось: сплошь тягостные, заезженные до отупения тревоги, ужасы и самые чудовищные картины предстоящего сражения, и в то же время ни единой связной, цельной мысли: одни обрывки да ошметки.

— Дориан! — позвала Нанну. — Не прикидывайся ветошью, я знаю, ты давно возишься со своими пробирками.

Тишина в ответ.

— Гм, — Нанну прошлась по лаборатории, заглядывая в труднодоступные закоулки. — Провалился куда-то.

Неожиданно, ведущая на вершину башни, распахнулась от резкого удара, и в помещение, весь раскосмаченный и неряшливый, ворвался Дориан. И прямо с порога разразился горестными воплями:

— Плохо, все очень плохо! Это конец! Я уничтожен, я просто раздавлен!

Его бесноватый ор привел Гвендолин в чувства. Запустив обе пятерни в свою огненную гриву, алхимик заметался из угла в угол, стуча каблуками по полу, неуклюже перебирая длинными, тощими ногами, налетая на столы и сталкивая на пол бробирки.

Нанну критически подняла бровь:

— Что на сей раз?

— Все прахом! — взвыл Дориан и в горестном порыве так рванул свои несчастные патлы, что выдрал целый клок. Боль его слегка отрезвила. Скривившись и упиваясь жалостью к самому себе, он наконец наткнулся взглядом на подбоченившуюся Нанну и остолбеневшую Гвендолин. Выпрямился, убрал с бледной, покрытой яркими красными пятнами физиономии буйную челку и сообщил надтреснутым от драматизма голосом:

— Пространство дестабилизировалось. Жизненная субстанция колышется. Планеты предчувствуют гибель мира.

— Опять? — скучно осведомилась Нанну.

— О-о, женщина, — простонал Дориан с таким выражением, будто подразумевал «о-о, дура». — Мы все обречены, и это не шутки, не выдумки! Планеты не врут — никогда!

— Не нервируй девочку, солнце, — посоветовала Нанну. — Разве не видишь: она и так со страху еле живая?

— Нужно срочно сообщить госпоже.

— Ага, госпожа и уши развесит, жди! У нее открытие состязаний, да не абы какое! Айхе дерется с богом теней, слышал? Или тебе до грешной земли, как до небес пешком?

— Айхе! — Дориан вдруг встал, как вкопанный. Его лошадиная физиономия вытянулась, и только провалившиеся, очерченные синяками глазищи лихорадочно засверкали. — Он мелькал в моем телескопе. Мальчик как-то связан с надвигающейся катастрофой.

— Бог теней убьет его, вот как! — надрывно заголосила Гвендолин. — Дориан, пожалуйста, только вы в силах отменить состязание, только вас Кагайя послушает! Если она вернет амулет своей сестре, Аргус не станет биться с Айхе!

— Послушает, говоришь? — Дориан снова схватился за голову, но бегать и дергать себя за космы повременил. — Не в этот раз.

— Почему же? — Гвендолин чувствовала, как рушится последняя надежда, и отчаянно хваталась за соломинку.

— Амулет ей дороже мальчишки, — встряла Нанну. — Потому что без него наша ведьма…

— Дело не в битве и не в самом мальчике! — перебил алхимик. — Он как-то завязан… он что-то совершил…

— Что, что, амулет спер, вот что! — выплюнула Нанну.

— Да, да, да! Амулет! Скрытые, неразгаданные свойства камня, сказал я! Нужно выяснить, для чего вообще предназначен сей артефакт! А она не выяснила, она не послушалась, она пренебрегла моим советом! О-о-о, несчастная, ослепленная гордыней женщина! Из-за нее над миром нависла угроза!

— А при чем здесь камень? — не поняла Гвендолин. — Разве так бывает, чтобы из-за какой-то безделки…

— На свете чего только не бывает! — удрученно произнес Дориан. — Все от людских амбиций и властолюбия. Ума не приложу, почему телескоп не открыл истинную сущность амулета, но сомнений нет: камень опасен!

— Это мы уже поняли, — согласилась Нанну. — Но не настолько же, чтобы мир рухнул… Солнце, ты перегибаешь палку.

— Тысячу раз просил: не называй меня солнцем! — взорвался Дориан. — Когда уже запомнишь!

Нанну закатила глаза.

— Нужно вынудить госпожу снять амулет, — пробормотал Дориан и принялся мерить шагами расстояние от окна до ближайшего котла. — И чем быстрее, тем лучше.

— Нужно Айхе выручать, — взмолилась Гвендолин. — Дориан, ну поговорите же с ведьмой! Она хочет убить Айхе чужими руками, но ведь это жестоко и бессмысленно. Чем он ей мешает? Все ее прихоти исполнял, договор этот ужасный подписал, сам себя ей в рабство продал, лишь бы колдовству выучиться, которого, между прочим, и не выпрашивал. Разве он виноват, что таким родился? Вдруг этот самый амулет чувствует скорое кровопролитие? Вы утверждали, будто телескоп улавливает боевые чары, так может, он и на приближение смерти отзывается?

— Не исключено, — допустил Дориан, быстро-быстро кивая. — Только гибели одного существа маловато, чтобы вызвать такой чудовищный дисбаланс мироздания.

— А спровоцировать? — в отчаянии воскликнула Гвендолин, готовая выдавать догадку за догадкой, одну нелепее другой, лишь бы прислушались к ее боли.

— Вероятно, ты права, девочка, — рассудил Дориан, — и амулет реагирует не только на чуждую его природе корыстную энергетику. Вероятно, камень впитывает и концентрацию колдовской мощи. Сотни богов и духов предвкушают кровавые состязания, для них это ежегодная жертва. А ведь это настоящий ураган волшебства! Перекос магической силы в пространстве плюс кровожадность, плюс неумелое обращение с амулетом…