С учетом реальностей жизни это было, очевидно, умное решение. Поскольку политики, приняв ответственность за валютный союз, на самом деле вызвали на себя огонь всех тех недовольных, которые желали получить более выгодный экономические результат, хотя при этом были не в состоянии сами показать, каким образом этот результат можно было достичь на практике. Вина политиков была действительно очень велика. Знаменитые слова Гельмута Коля, сказанные им по поводу создания валютного союза о том, что на Востоке возникнут «цветущие ландшафты», возможно, принесли ему много голосов избирателей на предстоящих тогда первых общегерманских выборах в бундестаг. Они также вызвали сильный всплеск энергии и эйфории, поскольку вселили в людей веру в то, что в их работе есть цель, контуры которой уже обозначились на горизонте. Однако в долгосрочной перспективе эти настроения обернулись бумерангом, так как уже спустя немного лет стало очевидно: начатый процесс экономических преобразований носит во много раз более глубокий и сложный характер, чем представление о нем как о процессе расцветающих ландшафтов. Многие разочарования людей в более позднее время, несомненно, коренились в этих несбывшихся ожиданиях.

Однако вернемся к хронологии событий. С избранием новой Народной палаты ГДР 18 марта 1990 г. были созданы политические рамки для валютного союза. За выборами последовали два месяца дальнейших интенсивных дискуссий в кругах общественности. Правда, теперь уже речь шла не о «за» и «против» валютного союза, а о конкретных условиях его учреждения. Особое внимание в ходе политических дебатов было уделено переходному курсу между восточногерманской и западногерманской маркой.

При этом, что естественно, на передний план выдвинулась проблема распределения денежной массы. Главным образом это касалось вопроса о том, будут ли и каким образом на основе переходного курса сохранены накопления граждан ГДР как часть результатов их трудовой деятельности за прошедшие годы. Почти не удивляет, что именно по этому вопросу произошло резкое политическое размежевания среди тех, чьи интересы он затрагивал в наибольшей мере. Правительство ГДР как адвокат своих граждан высказывалось в пользу переходного курса в соотношении один к одному, федеральное министерство финансов и Бундесбанк за более низкую оценку стоимости восточногерманской марки[10]. Результатом стал политический компромисс: все текущие выплаты и платежи, как-то: заработная плата рабочих и служащих, пенсии, аренда жилья и т. д., если речь шла о действующих договорах, были номинированы в немецкой марке по курсу один к одному; все денежные накопления и долговые обязательства – в зависимости от их размера, вида и времени возникновения – по курсу от одного к одному, двух к одному или трех к одному. В целом же средний рассчитанный переходный курс составил 1,8 к 1.

Можно ли назвать этот компромисс хорошим? В политическом смысле ответ будет «да», поскольку дискуссия на Западе и Востоке о возможном влиянии компромисса по вопросу о распределении быстро повсеместно сошла на нет и в последующее время больше почти не возникала, – верный признак того, что ни одна из сторон не считала, что осталась в накладе. В экономическом смысле вопрос, естественно, носил существенно более сложный характер. В первую очередь речь шла о том, не приведет ли выросшая денежная масса в немецких марках к ценовой инфляции и каким образом экономика на Востоке страны сумеет адаптироваться к новой среде.

Что касается инфляционных тенденций, то очень скоро опасения на этот счет рассеялись. Новая денежная масса в немецких марках хотя и оказалась несколько больше ожидаемой, поскольку размер сбережений в восточногерманских марках был недооценен, однако Бундесбанку, не прилагая особых усилий, удалось в последующее время смягчить остроту проблемы с помощью инструментов денежной политики.

Вместе с тем на территории Восточной Германии структура цен претерпела сильные изменения, которые, однако, имели причиной прекращение субсидирования цен на основные виды продовольственных продуктов и трудности сбыта промышленной продукции. То есть это были последствия ожидаемых изменений рыночных условий, а не инфляционных тенденций. В целом ситуация носила спокойный характер, что, вне всякого сомнения, можно было расценить как успех.

Отметим, что статистические оценки так называемого паритета покупательной способности обеих немецких валют, сделанные в свое время, показывали, что стоимость восточногерманской марки – измеренная в ценах потребительских товаров – совсем ненамного отличалась от стоимости немецкой марки[11]. Для жителя Запада страны, регулярно посещающего ГДР, данное утверждение может показаться странным, поскольку он постоянно испытывал трудности приобрести за деньги по так называемому принудительному обменному курсу соответствующие товары. Однако, с точки зрения восточного немца, такое положение дел выглядело отнюдь не нелепым. В мире социалистического потребления денег всегда не хватало. Восточногерманская марка в пределах своего хождения постоянно выполняла свои классические монетарные функции – в качестве платежного средства и как форма сохранения стоимости. О сильной скрытой инфляции, как, например, в соседней Польше, в то время, несмотря на строгие меры контроля над ценами, не могло быть и речи. Поскольку структура этих цен была такова, что существовали не только товары с искусственно заниженной ценой, но также и такие, цена на которые была очень высока, прежде всего это касалось товаров длительного пользования для дома, как, например, электрических бытовых приборов или даже автомобилей. То есть в этом отношении обменный курс 1,8 к 1 никак нельзя назвать великодушным жестом, о чем многие говорили. Он был в значительной мере также признанием стремления восточногерманского населения на протяжении многих лет откладывать деньги, что и отразили их накопления в восточногерманской марке. Их стоимость по меркам мирового рынка была бы существенно ниже, поскольку восточногерманская валюта при введении конвертируемости, несомненно, была бы оценена по значительно более низкому курсу. Однако в пересчете на реальные потребительские товары, которые сберегатели хотели бы приобрести, создавая свои денежные накопления, стоимость этих накоплений внушала уважение.

В ходе проведения валютной реформы на самом деле впервые возникла одна запутанная проблема, которая потребовала принятия трудных политических решений. Каким образом оценить задним числом структуру имущества граждан ГДР и обоснованность их имущественных претензий, имущества, которое было честно накоплено при социализме, чтобы спустя годы жить за его счет, и которое в новом мире конвертируемости практически больше ничего не стоило? Что следовало принимать во внимание? Шла ли речь действительно о сегодняшней рыночной стоимости этого имущества? Или о стоимости, на которую в то время рассчитывали люди, решая начать откладывать деньги? Или о тогдашней стоимости, но только после ее «актуализации» в сторону увеличения с учетом сегодняшних условий? Вот те почти неразрешимые вопросы справедливости, которые могут поставить общество на грань раскола, если значительная часть населения воспримет в конечном счете полученный результат как несправедливый. В этом отношении валютный союз, во всяком случае, не оставил после себя плохой памяти.

И тем не менее валютный союз вообще не был воспринят широкими слоями населения как успех. Это, однако, объясняется совершенно иными обстоятельствами. Восточногерманская экономика быстрыми темпами двигалась в направлении кризиса. С первого по второе полугодие 1990 г. объем промышленного производства сократился вдвое, резко выросла безработица, увеличилось количество работников, переведенных на неполную рабочую неделю. Прыжок в ледяную воду конкурентной борьбы одним махом обнажил практически все проблемы промышленности. Все эти процессы развивались с такой скоростью, которой в истории промышленно развитых наций не было и, возможно, больше никогда не будет. Это была первая большая жертва, связанная с наследием восточногерманской плановой экономики после ее вступления на путь рыночных отношений.