Пусть не толкуют наших слов об этом периоде развития поэтического творчества Пушкина в том смысле, что женатая жизнь поэта сдавила его вдохновение, охладила его пылкую душу, помрачила страстью его ум. Напротив, этот период характеризуется в лирике Пушкина созданием, прояснением возвышенного идеала жизни, трудов и совести. Это прежде всего «покой и воля», свобода «совести и помыслов», упоение высшими искусствами, в том числе и поэзией. Но поэзия – Божий дар, ее значение выше простого наслаждения искусством. Отсюда высокое значение и поэзии, и литературы вообще. Для развития этого дара – близкого к небесному, божественному, – требуются удаление от мирской суеты («Служенье Муз не терпит суеты; / Прекрасное должно быть величаво»), усердный труд, глубокое раздумье, внимательное изучение всего, что выработано веком в области просвещения. Погружаясь внимательным оком в свою душу, поэт, как жрец, как пророк, извлекает поучение человечеству – и не только обличение, веру; но и – призыв к любви («Когда народы, распри позабыв, в великую семью соединятся»), к милосердию, к внутреннему духу религии, в успокоении в вечности, перед которой бледнеет мысль о смерти. Поэт должен терпеливо сносить обиду, хулу и клевету, не ждать награды и не искать ее. Только внутреннее довольство взыскательного к себе художника есть высший суд, перед которым меркнет временная хвала. Поэт не творит для «черни», для окружающих людей: он верит в вечность своего дела, он верит в пользу его даже для простого селянина. Селянин этот и с ним, как перед памятником Царя-Освободителя, и финн, и тунгус одинаково воодушевляются славным русским поэтом («Близ камней вековых, проходит селянин с молитвой и со вздохом»), его нерукотворным памятником. Поэт не верил в сладкую участь громких прав (зависеть от властей, зависеть от народа – Бог с ними!) и мечтал о дальней обители трудов и чистых нег. В такой идеальной обители, по представлениям поэта, нет места ни разнузданным пирам, ни пустой трате времени, ни страху перед хранительной стражей. Поэт стремится вывести из забвения все высокое, простое, горестное и вместе, рядом с умилением перед страданием, предается радости. Вообще поэзия Пушкина отражает необыкновенное разнообразие впечатлений поэта, доступность его духовному миру самых простых человеческих чувств («Начало повести»: «В еврейской хижине лампада / В одном углу бледна горит; / Перед лампадою старик / Читает библию»), примирения со страданиями («я жить хочу, чтоб мыслить и страдать»), ожидание скромных наслаждений, надежд. Вот одна из разнообразных сторон возвышенного, чистого содержания в пушкинской поэзии. Пушкин не успел развить и выразить вполне представления о значении человеческой личности, ее свободе в пределах, поставляемых внутренним голосом.

Мы не касались лирических отступлений в поэмах Пушкина, которые дополняют выражение его душевной исповеди. Припомним хоть два места из VI и VII глав Евгения Онегина: «Увял! Где жаркое волненье, / Где благородное стремленье / И чувств, и мыслей молодых, / Высоких, нежных, удалых? / Где бурные любви желанья, / И жажда знаний и труда, / И страх порока и стыда, / И вы, заветные мечтанья, / Вы, призрак жизни неземной, / Вы, сны поэзии святой!»; «Нет, поминутно видеть вас, / Повсюду следовать за вами, / Улыбку уст, движенье глаз / Ловить влюбленными глазами, / Внимать вам долго, понимать / Душой все ваше совершенство, / Пред вами в муках замирать, / Бледнеть и гаснуть… вот блаженство!» Эти два места то же, что элегии Пушкина или его пылкие обращения к великосветским красавицам. В силу своего лирического настроения (пафоса) Пушкин не мог расплываться в описаниях. Картины природы, человеческих движений у него сжаты и сливаются с чувствами.

Какие бы выводы ни делали из этих случайно прерванных аккордов, они свидетельствуют об иной поре деятельности поэта, о том, что душа его не нашла «покоя и воли», что вокруг него немногие интересовались деятельностью писателя. А поэт между тем шел навстречу не только власти, но и – обществу, в лице светских красавиц, светских дам, и – молодому племени в известной элегии 1835 года:

Мы проследили развитое литературной деятельности А.С. Пушкина в области повести, поэмы и лирики и можем еще сделать несколько обобщений. Важнейшей заслугой Пушкина является возведение русского литературного языка на высшую степень совершенства. Не входя в подробности, не оценивая всего громадного значения пушкинской деятельности в области языка, мы скажем об отношении к русскому языку поэта, который был скромнее всех своих предшественников. Он нигде не останавливался на теории литературного языка, допуская свободу в его развитии. Он нигде не обращался к русскому языку как к объекту исключительного поклонения. Но несколько фраз, оброненных в различных произведениях, говорят о горячей любви поэта к русскому слову:

Пушкин игриво отметил в нескольких романах и повестях дамское равнодушие, дамскую невинность в родной русской словесности, в родном литературном языке. Может быть, в пылу своей любовной мечты поэт иногда с болью задумывался над теми «идолами», равнодушными к возвышенной роли русского поэта, служителя русского слова, – идолами – светскими дамами, которым в жертву поэт приносил свой гордый ум. Мы видим, что даже о своей любимой простосердечной Татьяне Пушкин должен был сделать следующее замечание:

Свою любовь к родному слову поэт влагает в другую женщину, рассказы которой он затвердил с юных лет («Вновь я посетил» 1835 года); ей поэт читал «плоды своих мечтаний»; ее песнями услаждался в уединении Михайловского 1825 года. Это – старая няня поэта, «единственная моя подруга» (по письмам Пушкина от 1824 года), которую он много раз упоминает и в «Евгение Онегине», и в других поэтических обращениях с ласковыми народными эпитетами «дряхлой голубки, доброй подружки». Из уст этой хранительницы русской народной словесности Пушкин записал много народных песен, сказок, запомнил меткие выражения и пословицы, хоть в шуточной форме поэт поминает такую народную сказительницу: «Сказки сказывать мы станем – / Мастерица ведь была! / И откуда что брала? / А куда разумны шутки, / Приговорки, прибаутки, / Небылицы, былины / Православной Старины!.. / Слушать так душе отрадно. / Кто придумал их так складно? / И не пил бы и не ел, / Все бы слушал, да глядел» (II, 149–150). Эти песни и сказки, несмотря на разницу в складе, в содержании тесно связаны с именем Пушкина как русского поэта. От появления «Руслана и Людмилы» 1820 года до «Русалки» 1832 года (может быть, обработанной, но не оконченной позднее, за смертью поэта) Пушкин оставался верен «духу русского языка», оставался защитником его народности от нападений критики. Вот несколько откровенных признаний поэта в письмах и критических заметках: «Я не люблю видеть в первобытном нашем языке следы европейского жеманства и французской утонченности. Грубость и простота более ему пристали» (1823); «о стихах Грибоедова я не говорю – половина должна войти в пословицу» (1825); «предания русские ничуть не уступают в фантастической поэзии преданиям ирландским и германским» (1831); «изучение старинных песен, сказок и т. п. необходимо для совершенного знания свойств русского языка; критики наши напрасно ими презирают» (V, 128); «низкими словами я почитаю те, которые выражают низкие понятая; но никогда не пожертвую искренностью и точностью выражения провинциальной чопорности, из боязни казаться простонародным, славянофилом или тому под.» (V, 133); «не худо нам иногда прислушиваться к московским просвирням: они говорят удивительно чистым и правильным языком» (136). Языку Пушкина не препятствует оставаться до сих пор образцовым славянский элемент, в виде некоторых речений (се, днесь, сей, кои, глас, шить, сущий, младое, объемлет, могущий, вотще), которые употребляются Пушкиным с чувством меры и не во всех произведениях. Историческое значение этого славянского элемента не отнимает у языка нашего славного поэта непоколебимости, так сказать, вечной красоты, не отнимает и внутреннего содержания выражений, понятного по преданиям веры и быта, или, по широкому древнерусскому выражению, «земли», исключающего узкость племенных или кровных отношений.