Мы уже не раз отмечали народные мотивы в поэзии Пушкина. В годы разъездов по России поэт еще более свыкся с живописью, с приемами русской народной поэзии. Что такое, в самом деле, стихотворения 1829 года «Дон» («Как прославленного брата Реки знают тихий Дон. Пьют уже донские кони Арапчайскую струю»), «Делибаш» («Делибаш, не суйся к лаве – техническое казачье слово – Срежет саблею кривою / С плеч удалую башку»), «Дорожные жалобы», «Приметы», как не такие же народные мотивы? Это старые русские песни, песни военные, грустные бытовые жалобы. Мысль о смерти как будто уже все совершившего в мире поэта с необыкновенной силой выражается в «Стансах» 1829 года. Мы видели уже, что утраты друзей, недавние потрясающие события вызывали эти представления у Пушкина и соединялись то с мыслями о военных тревогах, то со случайностями переживаемой жизни (годы холеры, неудобства русских дорог). «Зимнее утро» и кавказские стихотворения дают чудные рамки для чувств поэта.

Задумывая жениться, Пушкин мечтал об определенном положении в русской журналистике. Он был участником «Литературной газеты» Дельвига и полемизировал за нее с «Северной пчелой». Таково происхождение стихотворения 1830 года «Моя родословная, или Русский мещанин». Мысли об аристократизме, о значении сословий в государстве занимают с этих пор поэта. Идеалы екатерининского времени, соединенные с лицейскими воспоминаниями, с посланиями «К вельможе», с высоким представлением о поэте, с похвалой героям истории (Наполеону I за его бесстрашие не на поле брани, а среди зачумленных. «Герой», II, 122) приближают Пушкина к русской действительности и, выработав этот путь воздействия на жизнь и возможности создать прочное положение в ней, не поступаясь своими литературными занятиями, влечениями, Пушкин решается отдаться семейной жизни. Судьба Пушкина – вопрос, поднятый недавно одним из русских деятельных мыслителей, – кажется, рассматривая ее post eventu, вращалась около этого рокового вопроса: как создать свое счастье?

Поэт не нашел этого простого угла и угас в страданиях с верой в другую картину:

Патриотизм, эта народная вера, чувства дружбы и порывы «в обитель дальнюю трудов и чистых нег» охватывают поэта в 1831 году, тотчас же после женитьбы. В 1830 году Пушкин еще прощался в нескольких элегиях с увлечениями прежних лет. Веря в любовь, «в гармонию стихов», поэт готов страдать. Страдания эти вызывались смертью любимой женщины – иностранки. Уроженка Греции или Италии, она звала поэта на юге (вероятно, в Одессе) на свою родину, и весть о ее смерти возбудила чувствительную душу поэта в воспоминаниям о «Расставанье» (II, 105), к «Заклинанию» явиться и принять поцелуй, услышать клятву в любви. Трудно представить себе эту силу поэтического воображения Пушкина, с какой он вызывал образы прошлого счастья, минуты страдания и порывы примирить раннюю разлуку, раннюю смерть с любовью. В этих элегиях разгадка одной стороны душевных свойств поэта. Он воспринял с детства много простонародного, начиная с суеверий (живые отражения в «Бесах», в «Утопленнике», в «Приметах», в «Талисмане»), он вырос под живыми впечатлениями романтики и поэзии Жуковского, он много страдал от событий времени и личных неудач, и, наконец, он привык отдаваться мыслям наедине, поверять свою совесть, взвешивать свои привязанности, искать прочного и вечного в мире. Поэтому все, противоречившее этим стремлениям, возбуждало его, сотрясало его чуткую природу, искавшую поэтического покоя, гармонии, красоты, радости. Он умел ценить и упиваться такими проявлениями в природе, в жизни, в свободе мысли и чувства. Но природа, окружающие люди – только рамки для настроений поэта. Мы знаем, что поэт идеализировал простые, однообразные картины простонародной жизни и серенькой русской природы: кабак и раздолье уток молодых среди деревенской улицы, под молодым деревцем, успокаивали его чем-то родным, единственным во всем мире. Но этот же вид, среди элегий 1830 года, принимает у Пушкина совсем другой оттенок:

Это называется «Шалость» в ответ на подтрунивания румяного критика – насмешника. Или вот обычная физиогномия столицы того времени: «Здесь город чопорный, унылый, Здесь речи – лед, сердца – гранит» (II, 87); «Город пышный, город бедный, Дух неволи, стройный вид, Свод небес зелено-бледный, Скука, холод и гранит» (31). Прибавьте в этому «печальные поляны, глушь и снег в неведомых равнинах» – и вы поймете хандру Пушкина, его порывы к сюжетам из жизни Европы:

Отсюда отдыхи поэта на таких мотивах, как «Каменный гость», «Пир во время чумы», «Анджело», «Скупой рыцарь» и др.

Богатая, незаурядная, чуднонастроенная натура – этот великий русский поэт:

Насколько разнообразны поэтические приемы Пушкина в 1830 году, когда он принялся и за «Повести Белкина» «в смиренной прозе», можно судить по известному неподражаемому «Началу сказки» о медведихе с медвежатами.

В 1831 году Пушкин женился, и самые интимные отношения вылились на бумагу из пылкого сердца поэта: «Красавица», «Отрывок» и «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем» (1832). Народные сказки – остроумные, игривые, три оды – вот все, что мы находим у счастливого поэта. Теперь над ним сбылись его же шутки над Жуковским. Отселе до конца жизни поэта не столько развивается его лирика, сколько новая серьезная деятельность в области романа, повести, истории и журналистики. Здесь замечается вынужденность принять звание историографа, вести счеты с книгопродавцами, издавать альманахи и журналы. Пушкин неутомим и на новом поприще, но лирика его бедна мотивами, и, к удивлению, повторяются элегии – и даже в усиленных стонах: «Не дай мне Бог сойти с ума» (1833), «Вновь я посетил тот уголок земли» (1835), «Из Пиндемонте», «Когда за городом задумчив я брожу» (1836). Все это полно силы и в содержании, и в форме. Но странно видеть у поэта, бросившего якорь в жизненной пристани, эти звуки отчаяния, предчувствий и равнодушия в жизни. Посмотрим, однако, что находим в поэзии Пушкина рядом с этими трогательными элегиями. Преобладают подражания иностранным поэтам: Данте, древним, Буньяну, Мицкевичу. Однако поэт не забывал и народных мотивов («Гусар» и «Сват Иван» 1833 года), и религиозных сюжетов («Когда великое свершалось торжество», «Молитва» 1836 года), воспоминаний о Лицее 1836 года. Все это производит впечатление чего-то чудного, но неоконченного, каких-то замыслов подражательного и самобытного характера. И в заключение опять итоги деятельности в «Памятнике» 1836 года и обращение к жене с мыслями о смерти, о покое, о трудах и чистых негах.