– Да, понимаю, – легко соглашается Джейк. – Мы не скажем им, пока не поймём, что можно с этим сделать.

«Мы». От того, с какой лёгкостью он это произносит, я вдруг чувствую себя в безопасности. Вне опасений за свой рассудок. Цепляюсь за это «мы» и его плечи, снова начинаю плакать, но на этот раз мои слёзы лёгкие, очищающие, словно они вымывают из меня страхи и неуверенность.

Через некоторое время позволяю Джейку увести себя в ванную. Глядя на себя в зеркало, я ужасаюсь: разводы от остатков макияжа по всему лицу, всклокоченные волосы – да, я явно видала деньки и получше. Когда я заканчиваю умываться, Джейк всё-таки надевает мне на шею свои жетоны. Я не испытываю больше первобытного ужаса, когда металл холодит мне кожу; теперь его подарок несёт некий сакральный смысл, словно тяжёлая цепь сковывает нас в единое целое.

В постель я возвращаюсь спокойная и умиротворённая, как мудрец.

Перед сном Джейк целует меня с невозможной нежностью, и первые рассветные лучи становятся этому свидетелями.

Я не знаю, что там Джейк удумал по поводу того, что не умеет сдерживать свои обещания, но одно он выполняет. Появилась возможность провести со мной в постели весь день – и он делает именно это. Конечно, просыпаемся мы ближе к полудню. Пока я отмокаю в душе, Джейк отправляется на поиски какой-то еды. Добытым мамонтом оказываются остатки вчерашних закусок и бутылка шампанского… Ладно, две бутылки. До самого вечера мы валяемся в кровати, разговариваем, старательно обходя причину вчерашней истерики, а потом Джейк принимается целовать мои стёртые ночью коленки, и мы снова занимаемся крышесносным сексом, – словом, целый день мы ведём себя, как нормальная пара, а не как люди, старающиеся выжить в каком-то непонятном месте, мать же его ети.

Периодически кто-то из друзей стучится к нам в комнату, чтобы позвать выпить, или поесть, или пойти поиграть в снежки, или что угодно ещё, и ребятам это не надоедает, даже когда на «Элизиум» спускается ночь. В конце концов мне приходится спуститься в столовую и под всеобщие красноречивые смешки объявить, что мы ложимся спать, и что всем, кто хочет нам что-то сказать, лучше подождать до утра.

А утром, когда меня будит стук в дверь, и я вспоминаю, что сегодня мы планируем покинуть это место, я просыпаюсь с мыслью, что ещё слишком рано. Мне остаётся только надеяться, что ничего дерьмового не произошло, пока я тут расслаблялась в объятиях своего мужчины.

Потому что последние сутки – лучшие за всё время пребывания на Ла-Уэрте. И я не могу отделаться от ощущения, что это не то затишье перед бурей, не то подарок судьбы перед тем, как она нанесёт по нам очередной удар.

– Марикета, – Эстелла, а за дверью стоит именно она, выглядит совсем не похожей на себя: заламывает руки, прерывисто дышит, явно прилагает усилия для того, чтобы подавить дрожь в голосе. Я чувствую, как от дурного предчувствия сосёт под ложечкой. – Прости, я… Я… Я, кажется, нашла, в какой комнате останавливалась мама. Прости, – снова повторяет она, и это почти бесит. – Я вдруг поняла, что боюсь. Ничего, что я пришла?

– Ничего, – мягко произношу я, – ты хочешь, чтобы я пошла с тобой?

Эстелла коротко кивает.

– Я прошу слишком многого, да? – и хотя это должно было быть вопросом, звучит всё же, словно утверждение. Она тянет меня за руку по коридору, оглядываясь на меня, чтобы, наверное, получить подтверждение своих слов.

– Нет, – улыбаюсь я, – я ценю то, что ты настолько мне доверяешь.

Эстелла вновь оборачивается и ещё раз кивает. Она ведёт меня на четвёртый этаж гостиницы, доходит до искомой двери и замирает статуей.

– Если судить по данным в компьютере, – тихо говорит она, – мама останавливалась здесь в новогоднюю ночь. Как и мы. Шесть лет назад. Как раз перед тем, как…

Её голос надламывается, и она качает головой, словно коря себя за излишнюю эмоциональность. Такая слишком строгая к себе, она вряд ли осознаёт, что это не проявление слабости, и мне почти хочется схватить её за плечи и хорошенько встряхнуть.

– Давай уже сделаем это, – тихо говорю я, и Эстелла, сжав зубы, открывает дверь в номер стащенным, наверное, на стойке регистрации ключом.

Комната совершенно обыкновенная – стандартный гостиничный номер, разве что немного пыльный, как, в общем-то, всё в «Элизиуме» за исключением тех помещений, где мы побывали до этого. Эстелла жадно оглядывает стены, безукоризненно заправленную постель, плотно закрытые створки шкафа – словно надеется действительно увидеть здесь какие-то признаки того, что её мать когда-то здесь была.

– Ничего, – шепчет она, – ничего не чувствую. Мари, ничего. Совершенно.

Я кладу руку ей на плечо, и она, вздрогнув, сбрасывает мою ладонь. Тяжело вздыхаю, опуская глаза – и тут же хмурюсь, обнаружив нечто странное. На сероватом от слоя пыли ковре явно виднеются следы от чьих-то крупных ботинок, чей обладатель, судя по всему, каким-то необъяснимым образом залез в окно, прошёлся по комнате и просто исчез. Я быстро подхожу к тому месту, где обрываются следы – возле маленького телевизора на стене, противоположной от кровати, лежит диск. Я поднимаю его, нарушив пыльный рисунок.

– Что это ещё такое, – бормочу я, и Эстелла обращает на меня взгляд ониксовых глаз.

– Откуда это здесь? – в это мгновение она снова похожа на себя, такая же собранная и холодная, как обычно. – Дай-ка.

Она возится с DVD-проигрывателем под телевизором, берёт пульт и возвращается к кровати. Я вдруг чувствую себя странно неуместной в этом давно опустевшем номере, но всё-таки сажусь рядом с Эстеллой на край кровати, когда она нажимает на кнопку воспроизведения.

Это запись с камеры наблюдения – чёрно-белое изображение той комнаты, в которой мы находимся. Я оглядываюсь назад в поисках записывающего устройства, и камера оказывается точно над кроватью, однако, если я что-то и понимаю в таких вещах, так это то, что сейчас она не работает.

Жёлтые цифры в углу изображения показывают дату и время: первое января две тысячи двенадцатого, четыре часа утра. В комнату на экране заходит женщина с короткими тёмными кудрями, расхаживает по номеру, скрестив на груди руки, периодически поднимает голову к потолку и нервно выдыхает, словно сходит с ума от ожидания. Даже низкое качество записи позволяет увидеть, что женщина похожа на Эстеллу, как две капли воды.

– Мама?..

Эстелла подрывается с кровати и подходит к телевизору, опускаясь на колени перед экраном и касаясь пальцами изображения.

В комнату входит ещё одна женщина, и я с трудом подавляю дрожь – это Лейла, и на ней надето то же самое платье, что в моём видении прошлой ночью. Она садится на кровать – на то же место, где сейчас сижу я – и кивает застывшей в нервном напряжении матери Эстеллы.

– Он сделал это, Оливия, – после паузы произносит Лейла. – Предложил мне должность своего «особенного помощника».

Её собеседница в облегчении прикрывает глаза.

– Слава Богу, – тихо говорит она, и на её губах расцветает до боли знакомая улыбка. – Теперь ты вольна покидать остров, когда заблагорассудится. Ты можешь хоть по всему миру разъезжать и доносить до людей правду о том, что здесь происходит. Может… Может, у тебя даже получится вызволить и меня отсюда.

– По поводу этого, – бормочет Лейла, – ты… действительно уверена, что хочешь это сделать?

– Лейла, я говорила тебе, – жёстко бросает Оливия Монтойя, – о его планах. О том, что он собирается сделать, о том, что все перешедшие ему дорогу люди были убиты… В лучшем случае. – Она вновь принимается расхаживать по комнате, хватает с тумбочки сумку и роется в ней, извлекая на свет небольшую флешку. – Вот.

– Это всё? – спрашивает Лейла, забирая предмет из протянутой руки Оливии.

– Все доказательства, что я собрала за эти годы. Всё, чем он на самом деле занимается. Все его планы. Ты просто должна отдать это журналистам.

– Я боюсь за тебя, Лив, – пряча флешку в карман, говорит Лейла, – если ты действительно просишь меня о таком… Назад дороги не будет, ты ведь понимаешь?