– Кто живёт прошлым, будет жить в будущем, – раздумчиво сказал Николай и полюбопытствовал: – Сколько лет Китаю?

– Свыше пяти тысяч, – ответил драгоман.

– Старожилы, – раскрыл перочинный ножик Вульф и стал затачивать карандаши.

– Старожилы, – подтвердил Татаринов. – И вместе с тем китайцы ужасающе бедны. В Китае шагу не ступить, чтобы не столкнуться с побирушкой. Нищета повальная, извечная. Невозможно в это поверить, но в портовых городах матери торгуют дочерями и сразу же платят налог с этих продаж. Рыбаки, строители, торговцы, чистильщики улиц и ночные сторожа, оросители выгребных ям, слуги и господа втянуты в круговорот поборов, взяток, подношений. Есть недельная мзда, есть месячная, есть годовая. Все платят денно, нощно, регулярно. Все имеют свою долю и все делятся.

– Ассенизаторы тоже? – полюбовался остро заточенным карандашом Вульф и принялся за следующий.

– Все, – встряхнул головой Александр Алексеевич и пригладил свои темные густые волосы. – Тяжелее всего тем, кто зарабатывает собственным трудом, кому никто ничего не дает. Река – рыбы, земля – урожая. А подати надо платить, иначе не уйти от наказания.

– Какого?

– Тому, кто не платит, грозит разорение. Отбирают последнее, гонят на улицу.

– Страшно.

– Конечно. Поэтому каждый пытается сжульничать и прикопить. А лучше – продать. Один продает ребенка, другой – его увечье, третий – собственное уродство. Вместо извести вам продадут мел, вместо муки – известь. Все привыкли к обману и обманом живут и даже улыбаются при этом. В Китае все учтивы и благопристойны.

– Все? Всегда? – не поверил секретарь.

– Пока на них смотрят, – засмеялся Татаринов. – Отвернешься, рожи корчат.

– Лицемеры, – недовольно скривил губы Николай. – Мздоимцы.

Вульф внимательно посмотрел на него и задумчиво покатал карандаш по столу.

– Может, монгольский амбань ждет от нас взятки?

– Не дождется, – отрезал Игнатьев.

– Да нет, – возразил секретарю драгоман. – Мы ведь с вами не контрабандисты. Здесь другое: политика. Англичане и французы вновь угрожают Пекину войной, вот маньчжуры и колеблются: пускать нас, не пускать?

– Я теперь не знаю, как к ним относиться, – признался Николай. – С первого дня отношения не заладились.

– Относитесь с внутренней улыбкой. В китайцах очень много от детей: наивных и проказливых одновременно. Мужчины у них бреют лбы и носят косу, обмахиваются веерами и смеются на похоронах.

– Обмахиваются веерами? Как дамы?

– Да, – подтвердил Татаринов. – Мне, как драгоману посольства Путятина, много раз приходилось присутствовать на переговорах, и я подумал, что бамбуковые веера не просто охлаждали лица сановников. Похоже, ими пользовались при переговорах, как тайным шифром.

– А что? Вполне может быть, – отозвался Вульф. – Ведь у каждого веера свой цвет, орнамент, свой рисунок.

– А главное, иероглифы. Раскрывая веера и закрывая их, можно было не сговариваясь внешне, держаться одной линии по тем или иным вопросам.

– Плутовской народец, – сразу насторожился Николай, словно попал в общество карточных шулеров с их подлыми замашками. Нет, сам он в карты не играл и, если честно, презирал азарт корысти, чего не мог сказать об азарте ином, охотничьего свойства: выследить, догнать и поразить намеченную цель. Тут он был неукротим.

– Китайцам нравится правой рукой чесать левое ухо и делать вид, что таким образом они желают вам благ. Вяжут руки и тут же дарят розы, а когда вы эти розы не берете, выказывают жуткую обиду.

– М-да, – вздохнул Игнатьев. – Сумасброды.

Прошло несколько дней, и его разыскал посыльный отца Гурия, главы Русской духовной миссии в Китае.

Судя по письму, которое он передал, маньчжуры признавали Тяньцзиньский договор, но категорически отказывались от Айгунского. Отказывались они и от оружия, выражая крайнее удивление по поводу прибытия нового посланника с группой офицеров.

– Ну что ты будешь делать! – сокрушенно воскликнул Николай, передавая письмо Вульфу. – Хоть поворачивай назад.

Отказ китайцев принять оружие и офицеров лишал экспедицию её основной цели: организации военного дела в Китае – и в корне менял задачу, намеченную Министерством иностранных дел.

Он ходил из угла в угол и не знал, что придумать. Как быть? Он готов ехать, готов действовать; спешил, торопился, гнал коней, а тут такая… просто грубая подножка на бегу: бац – и на плац! Лежи, сопи и нюхай землю.

Оставалось набраться терпения и ждать.

Когда вам говорят: «Сидите, ждите», нет ничего разумнее, как следовать совету.

Игнатьев понимал, что ничего не добьётся, если начнет спорить с монгольским амбанем; тот выполняет волю Пекина.

«Жаль, – озабоченно думал он, глядя в окно, – мало взяли денег. Придется затянуть пояса: неизвестно, сколько ещё ждать ответа на свое вторичное послание. Весёленькое дельце – ничего не делать! Хоть садись и стишки сочиняй: «Сидели в Кяхте казаки, а с ними генерал».

На улице слепило солнце. Зацветали абрикосы. Земля быстро покрывалась мшистой травкой, лопушистой зеленью, иван-чаем и луговым мятликом.

На припеках появились одуванчики.

Командир казачьего конвоя, хорунжий Чурилин, сухопарый, мрачный, с покоробленным левым погоном и распущенной портупеей, бездумно охлёстывал нагайкой прошлогодний репейник и даже не глянул на козырнувшего ему гвардии капитана Баллюзека.

– А у вас, хорунжий, что, рука отсохла? – неожиданно придержал шаг и повернулся к нему всем корпусом артиллерист.

– Рука? – сдвинул на затылок папаху Чурилин. – Это с какого рожна?

– А с такого, – басовито заговорил капитан, – что младший, действуя согласно устава, обязан приветствовать старшего по званию отданием воинской чести, о чем вы, господин хорунжий, постоянно забываете.

Лев Фёдорович Баллюзек – высокий, широкоплечий гвардеец с пышными усами и чистым приятным лицом, пышущим отвагой и здоровьем, – относился к тому типу военных людей, которые привыкли подчиняться, действовать назло врагу, не отступать и в случае нужды легко принимают на себя командование, проявляя далеко не заурядные способности политиков и полководцев.

– Ну, – вызывающим тоном произнёс Чурилин, – не заметил.

Он вскинул руку и демонстративно долго не отрывал её от виска, надменно вытянувшись в струнку.

– Не подобострастно, – заметил Баллюзек. – Вы отдаёте честь не мне, а славе русского оружия, мундиру русского солдата.

– Вольно. – Чурилин бросил руку вниз. – Вам ясно?

– Так точно!

– Постарайтесь меня понять, господин хорунжий.

– Постараюсь, господин капитан.

Чурилин откровенно ревновал Баллюзека к Игнатьеву. Он, командир казачьего конвоя, лично отвечает за жизнь молодого генерала перед государем императором, а тут какой-то капитанишка лезет в глаза, цепляется по пустякам, чего-то петушится. Ревность его была оправданна: Игнатьев сразу приблизил к себе Баллюзека. Внешне они очень походили друг на друга – ростом, статью, разворотом плеч. Тёмными красивыми глазами.

В это время к Чурилину и Баллюзеку подошел Игнатьев. После приветствия распорядился построить казаков. Хотелось познакомиться с каждым поближе. Кое-кого он помнил по Хиве и Бухаре, но многих видел впервые.

Когда казаки построились, ровно двенадцать человек с хорунжим, он залюбовался «своей гвардией». Больше всего ему нравились уральцы: их песни, их выносливость и храбрость. Он шел вдоль строя, пожимал широкие мозольной твердости ладони, узнавал лица: урядник Ерофей Стрижеусов – ладный степенный казак лет тридцати. Синие глаза, брови вразлёт. Кавалер двух солдатских Георгиев. Ходил с Игнатьевым в Хиву и Бухару. Из уральских староверов.

Рядовой Антип Курихин – сибирский казак, взятый с линии. Белесый, бойкий, прирожденный верховод. Из тех проныр и непосед, за которыми в полку, в казарме, нужен глаз да глаз: того гляди, набедокурят. Несмотря на свой небольшой рост и худоватую шею, он отличался ловкостью и силой, слыл рубакой: обладал неотразимым сабельным ударом. Курихин показательно джигитовал, но все-таки не столь безудержно и лихо, как Семён Шарпанов – казак с роскошным чёрным чубом. Шарпанова он помнил по «хивинскому походу». Он выполнял головокружительные трюки: надвинув на глаза папаху, вспрыгивал в седло бегущего коня, выхватывал клинок и револьвер и начинал ими жонглировать. Бухарский хан Наср-Улла диву давался и предлагал Игнатьеву большие деньги за Шарпанова, не понимая, что казак не продаётся. В Средней Азии всему своя цена: все продаётся и всё покупается – были бы деньги. Стрелял Семён Шарпанов с обеих рук, даже на полном скаку из-под брюха коня. Из карабина плющил медную полушку со ста метров, из револьвера – с тридцати. Поговаривали, что он на спор ловил зубами пулю на излёте и на глазах у всех легко расхрупывал стекло граненого стакана. В казачьем деле умел всё. Если же чего не мог, так это отказаться от курения, милой его сердцу самокрутки. Николай не раз слышал, как он говорил: «Баба омманет, а табак – никады».