— Откуда у тебя это?

— Я взял у него. Там, наверху. — Он показал рукой на холм.

На миг сердце Сигни замерло от радости. Он все-таки пришел. Это была вспышка счастья, прошедшая столь же быстро, как и появилась.

— Со всем остальным он упокоился на дне фьорда. Чтоб он в аду сгорел. — Петер поднялся с пола и в упор посмотрел на Сигни, все еще стоявшую на коленях, побелевшую и лишившуюся дара речи. — Все кончено. Ты понимаешь? — Он потер руки. — А у нас все будет так, как было. — Кивая, будто соглашаясь с собой, он продолжил: — Да, тебе завтра на урок музыки. Важная пьеса, которую Улаф задал тебе выучить. А сейчас ложись спать, дочка. Мне еще кое-что нужно сделать. Давай больше не будем об этом говорить. — Он наклонился, поцеловал ее в лоб и вышел из комнаты.

Петер дождался наступления темноты, прежде чем спустил лодку на воду. Никем не замеченный, он погреб сквозь туманную мглу к пещере. Достав тело, он привязал к нему камни, которые захватил с пляжа, и положил его на корме. Лодка доплыла до глубокого места, и тихий всплеск нарушил тишину ночи в тот момент, когда тело прошло сквозь спокойную поверхность воды. Петер долго смотрел туда, откуда по воде расходились невидимые ему круги. Неожиданно он почувствовал, что очень устал. Из ниоткуда появились слезы. Они просто полились. Он уронил голову на руки, державшие весла, и зарыдал.

Петер Вигеланд сонно посмотрел на дочь, когда она дотронулась до его плеча.

— Завтрак, папа.

— Уже утро, дочка? Мне пора. Рыба ждать не будет. — Он рассмеялся.

За едой он наблюдал, как Сигни управлялась с домашними делами, которыми обычно занималась ее мать.

Она не пела, но и не выглядела особо расстроенной. Он был прав. Его дочь уродилась в Вигеландов. Все произошедшее, возможно, больше взволновало его, нежели ее. Такие послушные долгу дочери, как Сигни, быстро понимали свои ошибки. Пусть все это послужит ей хорошим уроком.

— Вот твой обед, папа. Я думаю, что ты не намного опоздаешь до отлива. Другие лодки уже вышли.

— Ах ты моя хорошая девочка! Твой папа тебя любит. — Он обнял ее и поцеловал в щеку, не заметив из-за наступившего чувства облегчения, что она не ответила ему.

Полицейский инспектор Пиет Халворсен был приятно удивлен, увидев Сигни, вошедшую в небольшую комнату, служившую ему кабинетом. Он подтянул живот и пожалел, что не причесался, как следовало. Без всякого сомнения, дочь Петера Вигеланда была настоящей красавицей.

— Доброе утро, Сигни. Что привело тебя в это невеселое место? Ты хочешь пригласить меня на летний бал? Сначала мне нужно спросить разрешения у жены. — Он рассмеялся своей собственной шутке.

Но Сигни даже не улыбнулась. Она выглядела серьезной и говорила так, как будто не слышала его.

— Я пришла, чтобы рассказать вам кое-что, инспектор Халворсен. То, что вам следовало бы знать.

— Что случилось, Сигни? — удивленно спросил Халворсен. «Несчастный случай? Пьяный матрос залез рукой туда, куда не следовало? И если такое случилось, то придурку повезло, что она пришла к нему, а не к своему отцу».

— Убит человек. Его тело покоится на дне фьорда. Он не здешний… — Она умолкла, и Халворсен заметил, что она пытается сдержать себя.

Он показал на стул и потянулся за пером и бумагой.

— Сядь, Сигни, и немного передохни. А теперь давай все сначала, расскажи мне, не торопясь, откуда ты все это знаешь. Кого убили?

— Это мой отец. Это отец убил его.

Сказав это, она вскочила на ноги и выбежала в дверь. Халворсен неуклюже поднялся.

— Сигни, подожди. Вернись!

Опять пошел дождь, и с фьорда поднимался туман. Сигни Вигеланд положила сверток у подножия большой скалы. Медленно раздеваясь, она снимала свою верхнюю грубую одежду, как бабочка, освобождавшаяся от кокона. Губы ее были подкрашены, а волосы спускались на грудь золотыми кистями. В холодной мгле ее нижняя юбка с кружевами прилегала к телу, как атлас. На подъеме туфелек аккуратно было вышито по одной красной розе.

Она слегка подушилась под мышками и у запястий и, напевая одну из партий дуэта Франсуа Девьенна, начала расчесывать волосы, а когда закончила, то завязала их сзади темно-синей бархатной лентой. Потом наклонилась и достала из свертка тонкую серебряную цепочку, холодную как лед. Капли влаги собрались на медальоне, висевшем на ней. Она застегнула цепочку на шее и поднесла серебряный овал к губам, прежде чем лицо Фригг коснулось ее теплой кожи. Все еще напевая, она аккуратно натянула синее платье через голову и пошла сквозь мглу к скалам. Она остановилась у края обрыва. Далеко внизу в ожидании лежала серая, спокойная холодная морская вода. Она заточила в себе ее Бальдра, спрятав от нее его красоту во мраке глубины. Она посмотрела вниз, поискав глазами его лицо. Он был где-то там, он звал ее из серой пелены. Сигни заметила вдалеке взлетевшего сокола, его грациозные крылья поднимались и опускались в полете.

— Лети, мой красавец. Унеси мою душу в Вальгаллу. Мое тело идет к Бальдру.

Сигни широко раскинула руки и прыгнула в бездну. Она летела и летела вниз. Она видела улыбку на его лице, поднимавшемся из глубины, руки его тянулись к ней. Она крикнула:

— Фригг!..

Несмотря на то что он много странствовал с Домиником, Родольфу не приходилось бывать до этого в Париже. Ему хотелось познакомиться с университетом, который, по мнению некоторых, мог сравниться с университетом в Болонье. Он нашел монастырь Святого Иоанна в добром соседстве с несколькими церквями, которые были построены повсюду вокруг университета. Брат Матфей, настоятель монастыря, тепло приветствовал его и настоял, чтобы он отдохнул перед вечерней молитвой. Братья-проповедники, как показалось Родольфу, неплохо обосновались в Париже после очень скромного начала тремя годами ранее. Парижане толпами собирались, чтобы послушать их проповеди. Им уже приписывались чудеса, а служба, которую провел Реджинальд в церкви Нотр-Дам незадолго до его безвременной кончины, вдохновила многих вступить в орден. Даже в этот самый день Родольф видел одного из них: богатого человека, присоединившегося к братьям-доминиканцам после того, как услышал их пение на холодных улицах, тогда как он сам нежился в теплой постели. Тем не менее Уголино был прав. Посмотрев на то, как идут дела в монастыре, Родольф понял, что здесь его организаторским талантам найдется применение.

Брат Рекальдо был одним из последних, с кем познакомился Родольф. Когда прибыл Родольф, он проповедовал в Лиможе. Они разговорились однажды утром после молитвы, идя вдоль набережной Сены напротив шумного, грязного рынка. Родольф слушал рассказ Рекальдо о том, как можно по весне узнать, не заболеют ли виноградники этим летом. Когда пришла очередь Родольфа, он рассказал Рекальдо историю о списке имен, найденном им на теле блаженного Доминика. Рекальдо слушал очень внимательно, как и предполагал Уголино. Он также согласился с Уголино по поводу Реджинальда, который когда-то был его коллегой по Парижскому университету.

Вечером того же дня Рекальдо в своей келье показал Родольфу единственную вещь, принадлежавшую Реджинальду, которую тот всегда носил с собой и о которой всегда помнил. Это была небольшая икона Богоматери, на которой Пресвятая Дева была изображена в полный рост с распростертыми руками в молчаливом смирении. Икона была в скромном окладе, отлитом из сплава олова со свинцом. Реджинальд рассказывал Рекальдо, что она явилась ему точно в такой же позе, когда он лежал больным в Риме, и что она излечила его от болезни. Рекальдо бережно взял икону, думая при этом о решении Уголино. Оно было правильным и соответствовало воле самого Реджинальда. На следующий вечер двое монахов тайно трудились до самого утра, запечатывая письмо Доминика внутрь иконы. После заутрени они принесли икону в церковь и повесили ее на евангельскую сторону алтаря. Реджинальд всегда обращал свой взор во время молитвы именно туда. Он полагал, что недостоин смотреть на дарохранительницу.