Сигни разговаривала с Бальдером посредством гамм, которые она играла как любовный сонет. Ноты шептали на низких тонах, мягко, умоляюще, а затем по спирали уносились сначала вверх, а потом к Бернарду, обволакивая его чувственным объятием, обещающим любовь, ее настоящую любовь.

Их взгляды пересеклись только однажды. И в момент их встречи время остановилось. Голова девушки слегка склонилась набок, а губы открылись. Бернарду отчаянно хотелось коснуться ее еще раз. Он сдержал звериный стон в своем горле, почувствовав влагу слез.

Сигни все еще играла, когда в комнату вошла Ингрид. В течение минуты она что-то быстро говорила Улафу, а потом моментально удалилась. Улаф поднялся, на ощупь нашел свои палки и повернулся к Бернарду.

— Кажется, у нас проблема. Возник спор по поводу затрат на наш летний фестиваль. Я веду бухгалтерию, поэтому мне нужно быть там. Прошу меня простить.

Повернувшись к девушке, остановившей игру, он сказал:

— Продолжай играть, Сигни. Я скоро вернусь.

Посмотрев напоследок на Бернарда, он вышел из комнаты, оставив дверь открытой.

Только тиканье часов на стене нарушало тишину до того, пока не послышались приглушенные голоса. Затем последовал стук закрывшейся двери. И снова тишина.

Глаза Сигни блестели, она быстро произнесла:

— Я поиграю вам, если хотите.

— А что ты мне сыграешь, Сигни? — Возникшая фамильярность показалась Бернарду простой и естественной.

— Улаф задал мне выучить особую пьесу и не позволил сыграть ее сегодня. Это прекрасный концерт Вивальди. Хочу исполнить это для вас, герр Биру.

— Антонио Вивальди — это композитор, который дорог моему сердцу. Я был бы рад послушать, как ты играешь его, Синди. И пожалуйста, зови меня Бернардом.

Сигни приложила палец к губам.

— Не здесь и не сегодня. Улафу это не понравится. — Она покраснела и выглядела смущенной. — Встретимся завтра на холме, за домом моего отца. Я играю там каждый день. У мамы от флейты головная боль.

Бернард чувствовал возбуждение.

— Да, — выдохнул он. — С удовольствием. В какое время? И место? Его легко найти?

— В Бергене каждый знает холм за домом Петера Вигеланда. Но вам не следует идти тем путем. Папа болен и постоянно дома, если не возится у воды с сетями. Он… Он не очень-то жалует молодых людей. Вряд ли он будет доволен, увидев вас.

— А как же тогда?

Сигни оживилась и быстро продолжила:

— Идите к докам и попросите лодку. Скажите, что собираетесь к пещере Вельды. Там небольшой пляж, а за ним тропа, которая идет, извиваясь, вверх, к полю моего отца. Вас никто не должен видеть. Я буду там ближе к полудню. Встретимся там. Я вам сыграю… Бальдр.

Они оба услышали звук шаркающих ног, неожиданно вернулся Улаф. Он кивнул Бернарду и жестом приказал Сигни продолжить играть гаммы. Она взяла флейту и принялась играть. Она уверенно работала пальцами. Звук был ясным. Ее настроение было невозмутимым. Улаф по очереди взглянул на обоих и, усевшись в кресло, закрыл глаза. Бернард улыбнулся. Он поймал ее взгляд. Обещание на завтра.

Улаф сидел в своем кресле, свесив свои больные ноги, как ребенок. Глаза его были закрыты. Он ритмично кивал в такт подъемам и падениям гамм, повиновавшимся движениям метронома, многие годы повторявшего свои сообщения этой девочке, превратившейся теперь в женщину. Согласие с собой. Согласие, которое он нарушил своей слабостью. Может быть, он ошибся? Он помнил тот случай однажды в Париже, когда он был еще молодым. Тогда он поступил вопреки своим инстинктам и сыграл сложную партитуру до того, как был готов сделать это. Он был неправ. Он все еще чувствовал пустоту в своем сердце. О Боже! Сигни. Что я наделал!

День обещал быть ясным и солнечным с самого восхода солнца. Бернард поднялся рано и отправился мимо доков к молу, который выступал в глубь фьорда, как кривой палец. Он прищурился, глядя против солнца, и заметил, как дым спиралью вился из трубы дома, стоявшего на склоне холма. Верх крыши терялся в белой дымке. На миг ему вспомнились голые склоны холмов над Генуей. Он представил себе, как мать шла рядом с ним, а из-под их ног из потревоженной бурой земли поднимались клубы теплой пыли, забивавшейся в их волосы и ноздри. Он глубоко вдохнул соленый воздух и рассмеялся, глядя на море, ощутив свободу в своей голове. Боли не было. Только радость бытия. Повернув назад, к городу, он заметил небольшого краба, который каким-то образом заблудился и умирал у кромки мола, его крохотные лапки слабо дрожали в медленной пляске смерти. Бернард остановился и, не понимая почему, поднял это существо. Сначала он хотел забросить его далеко в воду, но вместо этого спустился по блестящим камням и осторожно положил его в лужу, оставшуюся после отлива. Обтерев руки о сухой камень, он продолжил свою прогулку, повернув назад в гостиницу. Он предвкушал то, что мог принести ему этот день, совершенно не подозревая, что кто-то наблюдал за ним в бинокль из темного входа в складское помещение, которое стояло напротив гавани.

Игнаций дождался, пока Бернард отойдет на сто метров вперед, а затем проследовал за ним на безопасной дистанции, стрелой прячась в дверных проемах, стоило только преследуемому им человеку повернуть голову или остановиться, разглядывая здание. Успокоившись тем, что Бернард вернулся к себе в номер, он расположился в дворике напротив гостиницы, чтобы иметь возможность наблюдать за входной дверью. Он выбрал самое освещенное солнцем место и, присев на корточки, принялся жевать яблоко. До сих пор ему везло: даже включая приезжих, в этом городке было немного людей. И тот, за которым он следил, больше не выделялся среди других, будучи одетым в белую рясу. Он был удивлен, когда рабочие в доке не смогли вспомнить священника. Но поскольку у него не было другого выбора, он решил пройтись по гостиницам, начав с самых лучших. Можно представить себе шок, испытанный им, когда он чуть не столкнулся с Бернардом у стойки портье в первом же заведении, в которое зашел всего лишь час тому назад. Это был он, без всяких сомнений. Игнаций не мог забыть его лицо. Он выглядел достаточно дружелюбно, улыбался и извинялся за свою неуклюжесть. Без рясы он смотрелся менее сурово. Священники! Когда они надевали свои рясы, то становились невыносимы. Интересно, стал бы Баттист менее противен, если бы не был священником? Скорее всего нет.

Игнация разморило на солнце. И может, из-за груженой телеги, медленно и неуклюже проехавшей мимо, из-за шума, устроенного чайками, налетевшими на содержимое ее груза, он не заметил, как Бернард Блейк покинул гостиницу. Солнце было уже высоко в небе, и Игнаций почувствовал, как вспотела и зачесалась его спина, прислоненная к каменной стене. Он неловко встал на ноги, борясь с моментальной вспышкой тошноты, и поискал глазами священника, который сейчас священником не являлся. Бернард опять шел в направлении гавани. Было очевидно, что сегодня он не сможет покинуть город; сегодня ни один корабль не отправлялся из порта. Разве только клипер, отбывавший в Портсмут, но он не должен был выйти в море раньше полуночи. А кроме того, в руках Бернарда не было никакого багажа. Любопытство Игнация уступило место беспокойству, когда он увидел, что Бернард Блейк положил несколько монет в руку кряжистого толстяка, только что вылезшего из рыбацкой лодки. Его беспокойство превратилось в панику, когда священник занял место толстяка в той же самой лодке и на попутной волне отчалил от пристани. Он подождал, пока лодка завернет за ближайший мыс, и со всех ног бросился к причалу, где толстяк потрошил свой утренний улов. Внутренне собравшись и стараясь казаться не особенно заинтересованным, Игнаций на ломаном немецком поинтересовался о возможности взять лодку напрокат. Толстяк принялся извиняться. Так поздно днем лодок уже не осталось. Приезжие и рыбаки. Он пожал плечами. Вот, например, тот, который только что взял лодку. Он поплыл к пещере Вельды. А что там такого?