Была бы я на пуантах. В своей рабочей обуви я всегда чувствовала себя увереннее, словно взбираясь на некий безопасный пьедестал.

Подняв взгляд, я посмотрела на него снизу вверх и мгновенно задохнулась от того желания, что плескалось на дне его глаз. Они потемнели еще больше и стали похожими на грозовое небо перед долгоиграющим дождем.

– Вы любите свою работу? – снова задала я вопрос, пытаясь отдалить хоть на миг свое неизбежное падение. Отвести взгляд и сделать шаг назад оказалось сложно, словно Станислав Алексеевич был светом в окне, а я мотыльком. Получилось, и из горла вырвался вздох облегчения. Я и не заметила, как наткнулась на препятствие в виде кушетки и ноги подогнулись, вынуждая меня сесть.

– Это работа, – пожал он плечами, и прикрыл глаза, делая глубокий прерывистый вдох.

Я медленно опустилась на медицинское ложе, а он кинул взгляд сначала на моё порозовевшее лицо, на часто вздымающуюся грудь, а потом на ступни ног. Значит, заметил. Ну, ещё бы, на операции потребовали снять все, хотя она и долго ревела, отказываясь показывать ноги. Ей не было стыдно, просто в тот момент хотелось оставить хоть что-то своё, и не объяснять любопытным медсёстрам, почему под некоторыми ногтями запекшаяся кровь, а косточка рядом с большим пальцем выпирала так сильно.

Станислав Алексеевич склонился и сам отогнул край серой футболки, рукой медленно ведя по коже, пока его палец слегка не коснулся полушария груди. Я облизнула внезапно пересохшие губы, со стыдом ощущая, как простые врачебные действия заставляют меня намокать между ног, а  соски твердеть. Не в силах скрывать своих чувств, я опустила глаза и наблюдала как его пальцы, даже сквозь барьер обжигают мою кожу. Невыносимо.

Я лежала, не двигаясь, руки по швам, готовая к тому, что он продолжит задирать футболку и коснется жаждущих ласк сосков своими руками, сожмет грудь, нависнет и сделает своей. Боже, невероятно! Я готова отдаться практически незнакомому человеку, здесь, в этом маленьком помещении, пока  за дверью шумели голоса зарождающегося рабочего дня.

– Я выполняю ее хорошо, как и ты, судя по твоим пальцам.

Пульсация в крови, отдающая стуком в голове, только спустя несколько секунд дала возможность понять, что он вообще что-то сказал. Его пальцы уже подцепляли край пластыря и аккуратно отклеивали его.

– Они ужасны, – со вздохом согласилась я.

Станислав Алексеевич обрабатывал шов и проникал взглядом в мои синие глаза, захватывая в плен и не отпуская. Безумие. Его лицо находилось в непозволительной близости от плоского живота, и я чувствовала горячее дыхание на коже. Трепетала всем телом и сквозь пелену похоти, услышала низкий бархатный голос:

– Они не портят общего впечатления от твоей красоты.

Глава 8.

Произнеси это кто-нибудь другой, в другом месте, в других обстоятельствах, тогда это было бы просто фразой, означающей вежливость и воспитанность. Сейчас же было ясно слышно: «Я все равно тебя хочу». И этот невольный переход на «ты», подтверждал  мои мысли.

Вот только мне хотелось сбежать от него, от своих желаний, от неизбежности падения в бездну, в которую хирург утягивал меня, но вместо этого чуть улыбнулась, сглатывая ком в горле, и ответила на комплимент:

– Спасибо.

Губы пересохли, и я облизнула их неловким движением, за которым он наблюдал как коршун.

– Готово. Можешь вставать, – слишком резко сказал он и отошел к стеклянному столику, на котором принялся убираться. Я даже и не заметила, когда он завершил процедуру, которую, скорее всего, делал на автомате.

И тут я вспомнила, что шва-то на животе и не было.

– А вы разве не достали аппендикс? – спросила я, опуская футболку и усаживаясь на кушетке.

– Разумеется, достал, просто немного иначе. Процедура называется прокол, делается проще, чем оперативное вмешательство, тем самым снижая риск занесения инфекции.

– Это дорого стоит? – испуганно прошептала я, уже прикидывая, как сказать матери о лишних тратах. Собственно, какое он вообще имел право решать такие вещи без письменного согласия? – И почему вы не спросили разрешения? Ведь у пациентов может не быть нужной суммы. Вообще…

Но мой лепет прервали  резким высказыванием:

– Синицына, никто с тебя ничего не требует, если тебе станет от этого легче, – вытер Станислав Алексеевич стол и взял стакан из стеклянного шкафа. – Воспринимай это, как процедуру в рамках поддержки студентов.

Он налил в стакан воды и равнодушно протянул мне. Мои руки затряслись от негодования, и я сжала их в кулаки, чтобы не выбить злосчастную воду из его рук. Пить уже не хотелось, желудок ныл от голода.

– К тому же ты проведешь в больнице всего три дня, не считая этот. Разве тебе не хочется поскорее вернуться к своим танцам.

Вау!

С плеч словно спрыгнула еще одна балерина, тем самым делая тело невесомым. Облегчение. Я широко распахнула глаза, пропуская мимо ушей очередное занижение искусства балет.

– Правда?

– Правда, – склонил Станислав Алексеевич голову. – Выпей и иди поешь, скоро полдник.

– Спасибо, – поблагодарила я за все и взяла стакан из его руки. Пальцы крупные, длинные мужские соприкоснулись с тонкими, изящными женскими и мир на мгновение остановился, вызывая во мне бурю чувств и эмоций. Я резко разорвала зрительный контакт, чтобы спросить:

– Зачем вы это сделали? Зачем помогли мне?

В помещении стал прогуливаться свежий воздух, ласкающий разгоряченную кожу, из-за ветерка, заглянувшего в приоткрытое пластиковое окно. Жалюзи лишь слегка били по подоконнику, словно отсчитывая удары сердца, пока я ждала ответа. Тук. Тук. Я поднесла стакан с водой к губам, принимаясь увлажнять пересохшее горло, отрывая, наконец, взгляд от его лица с твердым подбородком, острыми скулами и серьезными глазами, в которых секунду спустя я заметила насмешку.

Насмешку?

– Я, кстати, не женат, – ответил он на самый первый вопрос. Я, не ожидавшая такого подвоха, захлебнулась и закашлялась, проливая полстакана ледяной воды, которая тут же намочила футболку, под которой ясно проступили очертания груди и съежившихся от резкого холода сосков.

– Вы это специально, – возмущенно вскрикнула я, пока Станислав Алексеевич пожирал моё тело взглядом.

– Да, как бы я посмел, – приподнял он уголок губ и отвернулся, чтобы сорвать бумажное полотенце. – На, вытрись, повязку мочить не стоит.

Я, тяжело и часто выдыхая воздух, чувствовала, как во мне заиграла, подобно резким звукам контрабаса, злость. Я отставила стакан на стеклянный столик и уже протянула руку за полотенцем,  как он резко одёрнул его и улыбнулся шире.

– Хочешь, давай я, чтобы убедится, что ничего не промокло.

Двусмысленность его фразы поражала своей бестактностью и я, заглушив в себе восхищение от его улыбки, сделала шаг вперед и вырвала  полотенце из рук.

– Я ведь могу на вас и нажаловаться.

– Давай, – указал он на запертую дверь, – Заведующую ты видела.

Я смолчала, хмуря идеально гладкий лоб, и отвернулась. Больно надо общаться с женщиной, которая при всех заявила  на него свои права. Прижимая, тут же намокшее полотенце к груди, я направилась к выходу.

– Спасибо, – снова проговорила я, чувствуя на спине горячий  взгляд, и отворила двери. – Обойдусь. У меня дядя ФСБшник, – с намёком бросила я через плечо и захлопнула двери.

Обычно это служило хорошей проверкой на решительность и настойчивость. Посмотрим, пройдет ли её он.

За спиной послышался гортанный короткий смешок и скрип открывающейся двери.  Я усмехнулась и тут же замерла, окунувшись в какофонию звуков больничных будней, от которых я столько времени отвыкала. Мы с братьями слишком много времени проводили у палаты отца и ждали, когда же, наконец, он вернется домой. Не дождались.

Повсюду бродили  врачи и медсестры в белых одеждах и пациенты – некоторые сидели  на диванчиках, кто-то ждал врача. Медсестра из процедурной шла прямо на меня, держа в руках  синюю запечатанную коробку. Она кивнула мне и получила ответную улыбку, которая резко словно кто-то оборвал струну, сошла на нет.