Пересидев в грязной яме день, Саша вплотную подошла к устью реки. Дождь шёл не переставая, и она промокла до нитки. Голод терпеть она привыкла, но от сырости и холода у неё выкручивало каждую косточку в теле.

Налитые ноги разъехались, и Саша схватилась за дерево, сильно содрав при этом ладонь, но всё равно на ногах удержаться не смогла. Только благодаря этому ей удалось остаться незамеченной.

До этого момента Саша не натыкалась на заставы, да и если бы наткнулась, пройти их ей бы не составило труда: любой, кто бы её увидел, сазу же заснул, а на утро и не вспомнил бы о том, что видел.

Как выглядели те самые заставы, Саша не знала, но что-то ей подсказывало, что перед ней была не она. В оконце горнице был виден свет, но не похоже было, что шёл он от лучины: слишком ярким он был и каким-то мощным.

В сенях, где обычно хранилась солома, были привязаны кони. Их ржание доносилось чётко и, насколько Саша могла судить, их было двое, да и более бы вряд ли поместилось.

Любопытство пересилило, и Саша подкралась к оконцу и осторожно заглянула во внутрь. Двое их было там: один пониже, да покрепче, второй повыше и худой, но оба были в чёрном опричном одеянии.

Должно быть, выпили они не мало, иначе не кляли бы так громко свою службу царскую, что было слышно наружу: ах, бедные они, несчастные, как же они устали по полям, да по лесам скакать, от одного к погоста к другому, да каждый раз молиться, чтобы хворь, которую чумой кличут, не забрала их чистые души на небо раньше времени.

"Вот суки, - подумала Саша, - люди добрые, ни в чём не повинные с голоду мрут, а у них, собак нерезаных, хари чуть не трескаются; целые семьи живьём сжигают, коли хоть кто из них кашлянёт, а они с мамкой, почившей от старости, бояться встретиться; они людей сотнями топили в крови, а душу свою чистой считаю, твари бездушные".

И такое зло взяло Сашу, такое зло, что не было сил удержать себя. В два шага одолев расстояние до сеней, она ворвалась в горницу.

- Ты чего, девка? - еле промямлил высокий.

- Спать! - приказала Саша, вложив в слова силы больше, чем того требовалось. Оба опричника в тот же миг повалились на пол, перевернув зажатые в руках кружки.

Саша вернулась в сени: коней, чёрных как ночь, было по одному на каждого, значит, более там не было ни души. Вернувшись в горницу, она плотно закрыла низкую дверь и, брезгливо обойдя спящих опричников, осмотрела помещение. Действительно, источником света была не лучина и даже не несколько лучин, по крайней мере, не в том виде, в котором их привыкла видеть Саша.

Лучина представляла собой тонкую длинную щепку сухого дерева, закреплённую в светец, под которой ставили сосуд с водой для отражения света. Здесь же лучина была гораздо больше и толще щепки, и горящий конец её был обмотан тряпкой. Сама же она была воткнута прямо в земляной пол, и никакой воды ей не нужно было для отражения, ибо светила она очень ярко.

- Чудо-чудное, диво-дивное, - промолвила Саша, хотя это в большей степени относилось не к источнику света, а к тем яствам, которые стояли на столе.

Немного поев, Саша сняла мокрую одежду, оставив на себе только рубаху, и кое-как развесила её, чтобы просушить. То пойло, что было налито в кружках, Саша пить не стала. Уж больно оно воняло прокисшим молоком, но, к счастью, в горнице нашёлся кувшин. Дождь к тому времени усилился, и, потратив совсем немного времени, Саше удалось набрать воды на две кружки.

Хорошо была построена горница, добротно, ни одной щели не видно было, сквозь которую могло ускользать драгоценное тепло в такую мерзкую погоду. Должен был у неё и хозяин быть, но где он был и вернётся ли, Саше было неизвестно, но оставаться здесь она не могла. И хотя от тепла огня её страшно клонило в сон, Саша оделась.

Терять большую часть ночи было не разумно, а на рассвете ей бы всё равно пришлось бы уйти. Разве что, она бы снова усыпила тех двоих, что пускали слюни на полу, но такое могло быть чреватым для них, а марать руки ей не хотелось. Да и днём эта изба была более заметна и могла привлечь сюда ещё кого-нибудь, что для Саши было крайне нежелательно.

Собрав всю оставшуюся еду в свой платочек, Саша направилась к выходу, по очереди переступая спящих опричников. Над последним она замешкалась. Лежал он на спине, широко раскинув руки, и на груди его выделялась белая нашивка.

Саша присела, чтобы поближе рассмотреть её. Это была лилия. На Ивана Купала девицы плели из неё венки, и носили как знак непорочности и чистоты. Последний раз, когда Саша надевала такой венок, запомнился ей особенно отчётливо, ведь тогда она переродилась.

Летом голод так остро не чувствовался. Рыбу она уже тогда умела подзывать, и, несмотря на второй год неурожая, ей с подругами всегда удавалось найти в лесу то ягоды, то хорошее место, где можно было выкопать съедобные коренья.

Ивана Купала тем летом выдалось жарким. Это был один из немногих дней, когда действительно светило солнце, и ни одна туча или облако не смели его затмить. От того было на душе светлей и веселей, и решила тогда молодежь разжечь костёр, как того требовали традиции, хотя и совсем не христианские.

Прыгали через него по очереди. Прыгала и Саша, и с каждым её прыжком пламя поднималось всё выше, и жар от костра шёл такой, что пот стекал ручьём.

На третий прыжок Саша почувствовала себя дурно: слишком жарко, слишком много смеха, слишком много возбуждения, вот и стало девице плохо.

Зайдя в лес, где было прохладнее, Саша облокотилась о дерево. Щёки её пылали, кровь бурлила, дрожь била её вдоль позвоночника, как будто кто-то пытался вырваться из неё.

Не в силах терпеть, Саша со всех ног помчалась к озеру и прыгнула в воду. Озеро всколыхнулось и забурлило. Зелёным светом сопровождаемая, Саша вышла из воды: капли стекали с её чёрного гибкого тела, когтистые лапы оставляли глубокие следы, длинный хвост метался позади, и глаза, ярче звёзд, сверкали изумрудным огнём.

В ту ночь Саша переродилась, и лишь к утру стала собой прежней, но с тех пор она сторонилась подруг и людей вообще.

Неприятно кольнула пальцы нашивка, и Саша отдёрнула руку. Недобрый это был знак, подумала она. Уже собираясь вставать, Саша заметила ещё кое-что: за поясом опричника был нож, да нож не обычный. Таких она раньше не видела.

Лезвие его было тонким и трёхгранным, блестящим, с рукоятью из дерева, на конце которой поблёскивал камень размером с орех, а рукояти имелась гравировка той же белой лилии, заключённой в вытянутый квадрат с двумя удлинёнными сторонами, похожего на человечка с ножками.

Он был изящным и очень красивым, но также в нем было что-то зловещее, что только подтверждало предположение Саши про недобрый знак. Тем не менее, она решила взять его с собой. Дурень наверняка подумает, что потерял его, а ей он может пригодиться.

Заткнув нож за петельку с внутренней стороны опашня, Саша вышла из горницы. Лучины она тушить не стала, лишь отвязала лошадей, чтобы в случае пожара, они смогли спастись, и снова погрузилась в ночь.

- 5 -

Как и остальные пятины, Обонежская начиналась с Новгорода и её земли охватывали восточный берег Волхова вплоть до юго-восточного берега Ладожского озера, затем Обонежская пятина охватывала берега Онежского озера и распространялась на север вплоть до Студённого моря. С юго-востока и юга граница пятины шла к реке Мде, впадающей в реку Мсту, а по ним до устья и по озеру Ильмень до истока реки Волхов.

Идти становилось всё тяжелее. Дождь сменялся снегом, а снег дождём, и всё чаще ночами прихватывал мороз.

Саша сбилась со счёта, сколько дней прошло, как она покинула семью, но ей казалось, что прошла целая вечность. В особо тяжелые дни она с неумолимой тоской вспоминала дом, семью, даже соседку их - бабу Настю, да так ей плохо на душе становилось, что сил не было терпеть.

Временами же она испытывала злость и обиду: на мать - за то, что она велела ей уйти, на отца - за то, что это позволил, на брата - за то, что не вызвался идти с ней. И от того эй становилось ещё хуже, что не была она никому нужна в этом мире.