организовать мне пышные проводы.
силуэты слипшиеся разорваны,
лоскутами висят на замершем проводе,
трепыхаются.
изуродованные поцелуи размазаны по стеклу,
истосковавшиеся по теплу висят, как два сморщенных синих шарика,
проткнутые длинной спицей,
холодные,
обреченные,
разоблаченные,
уже адресованные другим.
не горит над ними ни одного фонарика,
мимо не пролетает птица.
пей губы, пей с кожи,
как кот – молоко с блюдца.
только тени и остаются
от нас
как результат всех войн и всех революций.
финал – совместная эволюция.
две точки на разных кусках отрезка.
тупиком закончившаяся поездка.
* * *
Когда Мартин ушел, от Катерины осталась только одна половина.
Вторая половина, непонятным образом превратившись в маленькую синюю мушку, улетела за Мартином, чтобы остаться с ним навсегда.
Сначала Катерине было непривычно видеть по утрам в зеркале только одну половину своего лица, только одну руку и только одну заплетенную косичку. Но потом она привыкла.
А Мартин понятия не имел, что синяя мушка, которая все время норовила сесть ему на плечо, была половинкой оставленной им Катерины, поэтому он постоянно отмахивался от нее, злился и даже подумывал о мухобойке. Но потом тоже привык. И, став совсем стареньким старичком, даже разговаривал с ней иногда. В его самый последний день только синяя мушка и была с ним, привычно устроившись на плече. Но даже тогда Мартин не догадался, что это половинка его оставленной Катерины.
А что стало с самой Катериной, спросите вы? Об этом мало кто знает. Кажется, она жила половинкой тихо и незаметно и ничего особенного с ней больше никогда не происходило.
* * *
С нее сошло уже сто двадцать четыре слоя ненастоящего. Как с луковицы. Слои слезали один за другим. Во время громкого смеха или сильных слез слезали в два счета, но с глубокой, разрывной болью. Во время долгих разговоров в темноте и во время беспричинной грусти – тихо, осторожно, но всегда с риском нарасти опять.
Осталось еще шестьдесят два слоя.
За самым последним должна показаться тонкая изначальная суть. Вздрагивающая и белоснежная. Докопавшись до нее и удостоверившись, что она там есть, можно было начать обратный процесс завертывания и маскировки.
* * *
оставляю тебя с ней,
с той, красивой, чей длинный волос,
словно вьющийся черный змей,
а еще расплавленный, хриплый голос
моего намного звучней.
через сердце пророс и цветок, и колос.
я разбила себя об твои льды.
веретеном отравленным укололась,
обернулась собакой седой,
в кусты – бросилась,
язык-гладиолус отрыгнул в белое мою месть.
стерев лапы, растеряв шерсть
и получив за это свободу,
я с жаждой алкаю свою смерть,
которая стала моим восходом.
на своем горе, словно на перегное, взошедшая,
я падаю в новое море: соленое, сумасшедшее.
неделимая на соцветия,
я минуты тире столетия нанизываю на судьбы нитку.
пусть наше время ползет улиткой.
хочу теперь засыпать с улыбкой,
приложив к тебе, как к ракушке, ухо,
слушая, как ты дышишь,
глубоко, глухо…
раскинув в стороны свои руки,
я к потолку поднимаюсь, я легче пуха.
но долго нельзя выносить разлуки,
сжимаясь в точку, я собираюсь с духом.
пикирую вниз и падаю, словно в море,
целую твое лицо, родное и спящее.
как ножом, мы будущее вспорем,
а пока нырнем в настоящее.
* * *
горечь все равно будет привкусом – на языке.
все равно будет уксусом разъедать,
пытать нашу голову,
расплавленным оловом жарить сердце.
все равно постараемся оправдать,
объяснить,
все равно извиняемся,
все равно мучаемся, страдаем, пытаемся,
изо всех сил пытаемся без тебя как-то жить.
плачем, шепчемся, друг другу жалуемся,
вспоминаем, рычим от злости,
слоняемся из угла в угол
и каемся,
что не сказали, не сделали, не успели,
были несмелыми,
неблизкими, может, где-то неискренними…
все равно губы закусываем,
все равно задаем вопросы, безумствуем,
все равно никак, никак не можем смириться.
там, где надо бы извиниться, – не извинились,
куда надо было прийти – не явились,
и хоть пробовали, и бились – все равно не смогли,
не успели, не победили и не добились.
только одно забыли…
из «есть» в «были» попасть так просто.
какие вопросы?
часы тикают.
законы такие.
живое меняет свою структуру.
был каплей, из капли – в землю, и так – по кругу.
из земли – в почку.
в сына, а может, в дочку.
тело – всего лишь тело.
значит, пришла пора сменить оболочку.
как наволочку сменить у подушки.
пришло время к Ангелу на ладошку.
болтая ножками, понарошку,
ненадолго, нет, совсем на немножко,
передохнуть с тяжелой дорожки,
и снова – вниз.
звезда никуда не девается.
не гаснет. не падает. не ломается.
не умирает. и не рождается.
не болеет. не плачет. не обижается.
она нам светит и улыбается.
радуется за нас, не прощается,
наблюдает, светом касается.
звезда не уходит. и не возвращается.
а просто меняется… просто меняется…
* * *
проснуться и уйти.
не обернуться.
пути, что нитями сплелись, порвутся,
те линии, которые пересеклись,
замкнутся однажды в круг.
уйти каким-то ранним утром вдруг и не вернуться.
Вирсавия так иногда мечтала.
за пазухой она всегда
держала блокнот, хранивший тайны и стихи,
заиндевевшие, израненные сны,
и голубя перо для их рожденья,
серебряный кулон и зуб лисы,
что помогает в быстром превращенье.
она всегда держала при себе все то, что ей, возможно, пригодится,
когда она решит и убедится,
что возвращаться больше смысла нет.
билет получен и погашен свет,
а значит, ей пора переместиться
и на вопрос потребовать ответ.
у моря дом.
пузырь из занавесок,
на вкус соленый из-за брызг волны.
Вирсавия на камне.
красоты она еще подобной не встречала.
Вирсавия почти что не дышала,
но с морем быстро перешла на «ты».
и пальцы мотыльками по страницам.
рождает строчки белое перо.
и настежь растворенное окно.
и на крыльце взлохмаченная птица.
так, день за днем, переводя часы,
она свои записывала сны.
днем бегала с подносом по кофейне,
а вечером, зажавши зуб лисы,
Вирсавия творила заклинанье
и превращалась в гребешок волны,
что насмерть разбивается о камни.
минутами заполненные дни тонули,
а потом тонули годы.
Вирсавия раскинула колоду.
ну, вот, пришла пора уйти под воду
с того большого камня у скалы.
