С высылки деда из Вены в семье уже не пропадали антиавстрийские настроения и закрепилась неприязнь к Австро-Венгерской империи. Мои родственники были возмущены и подъемом Национал-социалистической немецкой рабочей партии, то есть нацистской, с ее лозунгом «Одна страна, один народ, один фюрер» и гнусными антисемитскими идеями.
Вернувшись в Пльзень после болезненного опыта, полученного в Вене, дед женился на моей будущей бабушке Пауле, происходившей из семьи богатых пражских коммерсантов. Один за другим у них родилось пятеро детей, и каждому дали гордое чешское имя. Старшей была Власта, затем мой отец Ярослав, за ним Иржина и Здена и последним Карел. Ни одна из сестер отца не вышла замуж за еврея, поэтому их положение было иным, и от этого зависело, кто насколько быстро очутился в концлагере во время Второй мировой войны.
Поначалу дед, приехав в Чехословакию из Вены, занялся экспортом и импортом железа, а потом начал продавать игрушки в магазине, который ему так нравилось украшать. Страсть к спорту и здоровому образу жизни осталась у него на всю жизнь, а еще он, большой любитель природы, проводил свободное время в музее естественной истории и в лесах, наблюдая там за птицами, отыскивая дикорастущие цветы или ловя бабочек. Он ездил на велосипеде вместе с нами и Дагмар в деревню Швигов, где каждое лето наслаждался простой сельской жизнью. Мы посещали тамошний готический замок, поднимались на насыпь, гуляли в лесу, слушая рассказы деда про растения и животных. Именно он подал Дагмар мысль стать ветеринаром.
Бабушка Паула, наоборот, любила шумную городскую жизнь, ей нравилось путешествовать, она увлекалась культурой и музыкой. Они с дедом были самой прекрасной парой, потому что все свои трудности они разрешали наиболее разумным образом. Вместо того чтобы сидеть дома в окружении пяти детей, бабушка отправлялась летом в Ниццу и проводила там время с друзьями. Она посылала нам первые фиалки и возвращалась помолодевшая, привозила с собой экзотические лакомства. Музыку она любила самую разную и поощряла интерес к ней у детей и внуков. Ее дочь Власта, моя тетка, пела чудесным альтом и хотела стать профессиональной певицей. Власта исполнила партию Гаты в первой постановке комической оперы Сметаны «Проданная невеста» в Париже, но для нее, дочери известных родителей, оказалась невозможной дальнейшая театральная карьера, поэтому она, покинув лоно семьи, вышла за человека по имени Арношт Карас. Из-за того, что ей пришлось бросить пение в театре, она осталась несчастной и ожесточенной на всю жизнь, продлившуюся недолго.
Я называла Паулу «Бабичка» («Бабушка»). Хотя сама она музыкой не занималась, но часто брала меня в театр. Сперва, с шести лет, на детские утренники, потом на оперетты и балеты, позже на оперы, среди которых первой стала «Кармен», которую я тогда обожала за музыку и патетичность. С нами ходила и Дагмар, а еще наша кузина Эва Шенкова. Нам нравилось абсолютно все.
Бабушка была связана с несколькими благотворительными организациями, среди них – Общество чешских дам и девиц и фонд поддержки бедных еврейских студентов. Она помогала Ассоциации камерной музыки устроить сезон скрипичных квартетов, а Квартету Колиша – исполнить цикл бетховенских симфоний. Каждый год мы абонировали семейную ложу на Весенний оперный фестиваль. Меня пленяло зрелище того, как музыканты извлекают прекрасные звуки из своих инструментов, и у меня возникло в конце концов настойчивое желание тоже стать музыканткой.
Меня настолько опьяняло предвкушение каждого нового исполнения, что я почти заболевала от восторга и, входя в ложу, просто забывала дышать.
НЕСМОТРЯ НА ТО, что моя мать происходила из религиозной, пускай и неортодоксальной, иудейской семьи, мы особенно благочестивыми не были. Ее отец пел на иврите во время Пасхи и в вечер Седера, но никто из нас не придерживался правил кошрута и не говорил на идиш. Зато все употребляли чешский и немецкий языки. Мы были совершенно ассимилированными.
Отец не жил в Вене и не слишком хорошо знал немецкий, ему было не по душе, что чешские евреи говорят по-немецки в кафе, ведь он думал, что это отделяет их от прочих жителей Чехии. Он был убежденным атеистом, никогда не закрывавшим магазин в субботу, однако он и не нападал на скромную веру моей матери.
Когда мать шла в синагогу в Йом-Кипур, отец приносил ей туда цветы. Наша домохозяйка Рези, которую называли Эмили и которая была чешкой и пылкой католичкой, напоминала отцу: «Вы должны отнести цветы Мадам Ружичковой». А когда он выходил с букетом из дому, она бежала за ним вдогонку со словами: «Господин Ружичку, вы же не надели шляпу!» Отец совсем не знал еврейских обычаев, но любил маму и поэтому отправлялся в синагогу.
Для меня, подраставшей тогда, почти ничего не значило то, что я еврейка, я не думала, что чем-то отличаюсь от других, хотя и ходила с матерью в синагогу на важнейшие праздники. Так же обстояло дело и с Дагмар. Родители предоставили нам полную свободу, в том числе и религиозную, и не пытались ни к чему нас принуждать. Поскольку мне доставляли удовольствие любые торжественные церемонии, мне нравилось бывать в синагоге в Йом-Кипур или на Рош-Ха-Шану, но только там я и сталкивалась с какими-либо проявлениями еврейства. Я всегда любила музыку, но эта страсть не имела отношения к вере, и я в не меньшей степени увлекалась Древними Грецией и Римом с их мифологией, полной богов.
Я даже участвовала в католических процессиях на праздник Тела Христова и подошла под благословение епископа, принеся кувшин пионов к алтарю. Он дал мне картинку на священный сюжет, сохраненную мной до сих пор. Причаститься облаткой, представляющей «тело Христово», было величайшей радостью для меня. Любопытно, что тогда в республике Мазарика никому в голову не приходило сказать: «Ты не наша, ты еврейка», – хотя всем было прекрасно известно, что Ружички – евреи. И родители никогда не говорили мне, что я не должна участвовать в этих обрядах. Мы принадлежали к одному сообществу, считавшемуся бастионом социал-демократии, и я была допущена повсюду. Всюду царствовали терпимость и демократизм.
Дагмар и я пошли в местную школу – «Цвишну школу» на улице Коперника – в один день. Хотя мы учились в одном и том же классе, между нами не было соперничества. Школа пользовалась хорошей репутацией из-за высокой квалификации педагогов, и нас обучали всему: языкам и искусствам, классической литературе и математике. Из-за врожденной гиперчувствительности к шуму, обнаружившейся в ту пору, когда пряталась от радио, я часто сидела в учительской, в тишине. Моя голова раскалывалась от слишком резких звуков.
У всех учеников были занятия по вероисповеданию. Это означало, что мы с Дагмар ходили в прекрасную пльзеньскую Большую синагогу, вторую по величине в Европе, к замечательному старому раввину. Католики и протестанты посещали занятия в своих церквях. Родители не настаивали на том, чтобы я изучала иудаизм, но мне полюбились наши уроки с рабби и нравилось, как он все объяснял, рассказывая притчи, словно волшебные сказки. А самое лучшее заключалось для меня, с моим чувствительным слухом, в том, что на этих занятиях было тихо – всего пять-шесть учеников, а в обычном классе сидело двадцать или больше.
Лично я была лишь чешской девочкой, наставляемой в иудейской вере, вот и все. Я не испытывала гордости от того, что я еврейка, и не считала себя «избранной». Я никогда не думала, что меня могут преследовать за это, не сталкивалась сама с антисемитизмом ни разу и не видела, чтобы кто-то другой страдал от него. После уроков религии Дагмар и я присоединялись к другим детям, и вместе мы отправлялись в парк, купались в озере, и никто не придавал значения национальности или вероисповеданию.
ВСЕ МОИ детские воспоминания счастливые. И я думаю, что после такого детства любой может пережить что угодно в последующей жизни – ничто не разрушит заложенных основ.
Мама иногда говорила, что, когда делаешь лимонад, сначала кладешь сахар, а потом лимон. А если сделать наоборот, то вкус будет кислым. И это очень верная метафора человеческой жизни, потому что сладость остается навсегда, если попробовал ее раньше, чем горечь.
