– Чарльз?

Софи повернулась к Чарльзу и увидела, что он приоткрыл рот и изогнул губы, растворившись в музыке.

– Чарльз?

– Да, Софи? Постарайся говорить шепотом.

– Чарльз, сколько они будут играть? Не то чтобы мне не нравилось, – Софи скрестила пальцы за спиной, – просто мне… интересно.

– Всего час, дитя мое. Увы! Я готов жить здесь, в этом кресле. А ты?

– Целый час?

Софи пыталась сидеть смирно, но это было сложно. Она покусывала кончик косы. Шевелила пальцами ног. Безуспешно пыталась не грызть ноготь. Ее начало клонить ко сну, но тут на сцене появились три скрипки, виолончель и альт в сопровождении своих музыкантов.

Когда они заиграли, зазвучала другая музыка. Она была приятнее и веселее. Софи села прямо и подвинулась вперед, на самый краешек стула. Музыка была так красива, что Софи едва дышала. Если музыка и может сиять, думала она, то эта музыка точно сияла. Казалось, все голоса всех хоров всего города слились в единую мелодию. Софи переполняли чувства.

– Чарльз, это как восемь тысяч птиц! Чарльз? Разве ты не слышишь восемь тысяч птиц?

– Слышу! Не шуми, Софи.

Мелодия ускорилась, и сердце Софи забилось в унисон. Музыка казалась одновременно знакомой и совершенно новой. От нее у Софи покалывало подошвы и пальцы.

Ноги Софи не могли устоять на месте, и она подогнула их под себя. Чуть погодя она рискнула шепнуть:

– Чарльз! Послушай! Чарльз, виолончель поет!

Когда музыка стихла, Софи принялась громко хлопать, пока аплодисменты не стихли, а ее ладошки не погорячели и не покрылись красными пятнами. Она хлопала, пока все не повернулись к маленькой девочке с волосами цвета молнии и стрелкой на чулке, к той девочке, глаза и туфли которой озаряли своим блеском весь второй ряд.

В этой музыке Софи услышала что-то знакомое.

– Кажется, будто я дома, – сказала она Чарльзу. – Понимаешь? Это как глоток свежего воздуха.

– Правда? В таком случае, – ответил Чарльз, – надо купить тебе виолончель.

Виолончель, которую они купили, была небольшой, но играть на ней в спальне все равно было тесно. Чарльз сумел открыть давно заклинившее слуховое окно на чердаке, и в погожие дни Софи вылезала на крышу и играла на виолончели среди жухлых листьев и голубей.

Когда музыка получалась, она очищала мир от тягот и тревог и заставляла его сиять. Несколько часов спустя, потягиваясь, моргая и откладывая смычок, Софи чувствовала, что стала отважнее и смелее. Ей казалось, это все равно что наесться сливок вперемежку с лунным светом. Когда ничего не выходило, музыка превращалась в обязанность, как чистка зубов. Софи заметила, что хороших и плохих дней было поровну. И это того стоило.

На крыше ее никто не беспокоил. Это была плоская серая площадка, которую опоясывала каменная балюстрада. Балюстрада доходила Софи до подбородка, поэтому люди внизу, задирая голову, видели лишь копну ярких волос да порхающий вслед за смычком локоть.

– Я люблю небо, – однажды вечером, не подумав, сказала Софи за ужином. И тут же прикусила язычок, ведь другие девчонки обсмеяли бы ее, услышав такие вещи.

Но Чарльз лишь положил на Библию кусок пирога со свининой и кивнул.

– Я рад, – сказал он, добавил немного горчицы и протянул книгу Софи. – Одни глупцы не любят небо.

Едва научившись ходить, Софи научилась и лазить. Сначала она лазила по деревьям, которые были кратчайшим путем на небо. Чарльз ходил вместе с ней. Он был не из тех, кто вечно твердит: «Нет-нет, держись крепче!» Он стоял на земле и кричал:

– Давай, Софи! Еще выше! Браво! Смотри на птиц! Снизу они выглядят просто чудесно!

Старый футляр от виолончели, который стал для Софи спасательной шлюпкой, хранился в изножье ее кровати. По случаю ее одиннадцатого дня рождения Чарльз сошкурил с него плесень и купил краску.

– Какого цвета? – спросил он.

– Красного. Красного в море не встретишь.

Софи так и не научилась любить море.

Чарльз покрасил футляр самой яркой красной краской, которую только смог найти, и приладил на него замок. Софи сложила туда все свои сокровища и лакомства на ночь. Она открывала его, только чтобы порадовать себя или когда когда ее мучили темные морские кошмары.

Если бы Софи знала, какую важную роль сыграет этот футляр, возможно, она не стала бы хранить в нем мед, который вечно утекает из банки. Но она этого не знала: как любил говорить Чарльз, всего знать невозможно.

Чарльз предупредил ее, что не стоит привязываться к этому футляру.

– Не стоит дорожить чем попало, – сказал он. – Мы ведь не можем сказать, что он по праву твой, Софи. Вдруг ты не сможешь оставить его себе? За ним может кто-нибудь прийти.

– Знаю! – просияла Софи. – И кто-нибудь за ним придет! Моя мама. Она точно придет. – Софи плюнула на ладонь и скрестила пальцы на удачу. Это уже вошло у нее в привычку: она повторяла этот ритуал по сотне раз за вечер.

– Возможно, футляр не принадлежал твоей матери. Может, она просто схватила его, когда корабль начал тонуть? Софи, женщины очень редко играют на виолончели. Честно говоря, я ни разу не слышал, чтобы хоть одна женщина на ней играла. Гораздо чаще женщины играют на скрипке.

– Нет, – возразила Софи. – Это была виолончель. Я точно знаю. Я помню. Я помню, как она держала в пальцах смычок.

Чарльз учтиво кивнул, как поступал всегда, когда не мог с ней согласиться.

– Я хорошо помню корабль, Софи. Я помню оркестр. Но, Софи, я не помню ни одной женщины с виолончелью.

– А я помню.

– Нет, Софи. В оркестре были сплошь мужчины с усами и напомаженными волосами.

– Я помню, Чарльз! Помню!

– Понимаю, – ответил Чарльз. На его печальное лицо невозможно было смотреть, поэтому Софи уставилась себе под ноги. – Но, милая моя, ты ведь была совсем крохой.

– Это не значит, что я ничего не помню. Я ее видела, Чарльз. Правда, видела. Я помню виолончель.

Ей все время приходилось повторять одни и те же доводы. «Как заставить людей тебе поверить?» – думала Софи. На это нужно было много времени и сил. Это было невозможно.

– Я видела, как она плыла. Я точно видела! – Она стиснула кулаки. Не люби она Чарльза так сильно, она бы точно в него плюнула.

– И все же, дитя мое, я ее не видел. А ведь я тоже там был. – Он вздохнул так глубоко, что от его дыхания заколыхались занавески. – Я понимаю, Софи, это тяжело. Жизнь ужасно тяжела. Боже, да тяжелее жизни вообще ничего не придумать! Людям стоит чаще вспоминать об этом.

Почти каждый вечер Софи караулила маму. Она гасила свечу, садилась на подоконник, свесив ноги, и наблюдала, как по улице ходят матери. У лучших из них были умные лица. Некоторые несли на руках спящих детей: толстеньких малышей и ребятишек постарше, ноги которых торчали в разные стороны. Некоторые пели, проходя под свешенными из окна ногами Софи.

Но тем вечером Софи вытащила свой альбом. Его кожаный переплет стал совсем мягким, потому что обычно альбом хранился под подушкой. Софи доставала его в каждый день рождения.

Карандаш Софи затупился, и она погрызла грифель, чтобы его заточить. Затем она закрыла глаза и попыталась воскресить картину в памяти. Она нарисовала черные, протершиеся на коленях брюки (рисовать «протершиеся на коленях» брюки было на удивление сложно, но она все же исхитрилась), а затем нарисовала торс и голову женщины. Добавила волосы. Цветных карандашей не было, но она откусила заусенец и выдавила каплю крови, чтобы сделать свой карандаш красным. Затем Софи поднесла карандаш к лицу женщины и замерла.

– Ох, – прошептала она. А потом: – Думай. – А потом: – Пожалуйста!

Но все расплывалось у нее перед глазами. В конце концов Софи нарисовала дерево, сгибающееся на ветру, а затем нарисовала волосы, летящие на лицо.