Всем им за различные преступления, действительные или мнимые, присудили пройти испытание, доказать с оружием в руках, что они достойны быть членами народного сообщества. Все они отбывали здесь срок, короткий, пожизненный. Кого-нибудь из них, возможно, признают прошедшим испытание, реабилитируют, восстановят в правах. Посмертно.

Сам Юрген не в счет. Он – исключение из общего правила, едва ли не единственное. Он не стремился пройти испытание и не совершал геройских поступков. А если и совершал, то не для того, чтобы пройти испытание. Чтобы выжить самому, чтобы спасти жизнь товарищей, из ухарства, наконец. Такой у него был характер, воспитанный в портовых районах Гданьска и Гамбурга.

Начальству из пропагандистских соображений потребовался живой реабилитированный штрафник. Их было немного, выживших в мясорубке битвы на Орловской дуге. Выбор пал на Юргена. Ему это было безразлично. Он не считал, что ему повезло. Он резко обрывал всех, кто говорил: как же тебе повезло! Он верил, что каждому человеку отпущен свой, ограниченный запас удачи. И нечего его использовать на всякие реабилитации, награждения и чины. Больше на бой останется. В бою без удачи не выжить.

Он остался в батальоне, вместе со своими товарищами, с Красавчиком и Гансом Брейтгауптом. Брейтгаупт стоял сейчас в карауле. Юрген посмотрел на наручные часы. До конца смены оставалось полчаса. «Крепись, старина Брейтгаупт, – послал мысленный сигнал Юрген, – ты переживал и не такие морозы». Он стал считать, загибая пальцы. Брейтгаупт был на Восточном фронте с первого дня, выходило – четвертую зиму.

– Сейчас четвертая зима, – сказал Юрген.

– Точно, – откликнулся Целлер, в его голосе звучало удивление. Неужели четвертая? А как будто вчера… Годы пролетели как один день, один бесконечный кошмарный день.

– Это не великанская зима, – сказал Фридрих с каким-то детским разочарованием.

– Осмелюсь заметить, герр фельдфебель, что вы неправильно считаете, даже на пальцах, – язвительно заметил Граматке, – война началась в 39-ом, итого, – он стал демонстративно загибать пальцы на руке, – зима на 40-й, на 41-й, на 42-й, на 43-й, на 44-й, – тут он потряс сжатым кулаком и откинул большой палец, – на 45-й, шесть! Если бы вы внимательно слушали меня, то запомнили бы… Повторяю еще раз! Три таких зимы идут кряду, без лета. А еще раньше приходят три зимы другие, с великими войнами по всему свету. Три плюс три – шесть!

Все примолкли, озадаченные и подавленные. Да, действительно, три плюс три – шесть, тут не поспоришь, конец подкрался незаметно, прямо хоть ложись и помирай.

– Вот как говорится об этих годах в «Прорицании вельвы», – продолжал вещать Граматке:

«Господи, чем у человека голова забита, – подумал Юрген, – а с фаустпатроном до сих пор не научился обращаться. Всех-то дел: снять контровую проволоку, поднять целик, поставить предохранительную защелку в боевое положение, прицелиться, нажать спуск. Что тут можно перепутать?! Ребенок справится! А этот – нет, не может!»

– Вы, мужчины, только и знаете, что сражаться и уничтожать друг друга и мир вокруг. А женщины все наперед знают. Вы нас слушайте! – раздался голос рядом с ним.

Это была Эльза, подружка Юргена. Он с товарищами спас ее в Варшаве от изнасилования русскими из бригады СС Каминского. После этого она прибилась к ним санитаркой, ей некуда было идти. Прибилась сначала к батальону, а потом уж к нему, Юргену. Он был не против, а совсем даже наоборот. Хорошая девчонка! У них вроде как любовь. Или не вроде. Он не задумывался. Солдату на войне вообще лучше не задумываться, тем более о любви и будущем. Чуть задумаешься, чпок – и все, ни любви, ни будущего. Живи одним днем, а еще надежнее – одной минутой, смотри зорче по сторонам и чутче слушай. Целее будешь. Но иногда можно и расслабиться, вот как сейчас, у праздничного стола, в кругу товарищей. Юрген обнял сидевшую рядом Эльзу, притянул к себе. Она опустила голову ему на плечо, уютно свернулась калачиком на диване.

– Ну откуда вы можете знать? – спросил Юрген. – Чтобы знать, надо мозги иметь, для начала. Разве в такой хорошенькой головке могут быть мозги? – он постучал средним пальцем по голове Эльзы.

Ласково, впрочем, постучал. Эльза и не обиделась, нисколько. Она не была уверена, что у женщин есть мозги, более того, она вообще сомневалась, что они им нужны. Она так и сказала.

– А зачем нам мозги? И так голова при месячных трещит, а тут еще и мозги от мыслей умных болеть будут. Нам, женщинам, думать не надо, мы и так все знаем. Это вам, мужчинам, думать надо, потому что вы ни хрена не знаете. Но лучше бы и вы не думали, а то придумываете черт-те что!

Тут она выдала такое выраженьице, что все сидевшие за столом дружно заржали. Только Граматке неодобрительно поджал губы. Юрген тоже смеялся. Ох, и бедовая же девчонка! И так-то была остра на язык, а уж как нахваталась в батальоне всяких словечек, такое стала заворачивать, что только держись! Так ведь штрафбат, люди тут были разные, но говорить все быстро начинали почему-то на одном языке, тюремном, блатном. А Юргену этому языку и учиться не надо было. Он с ним в штрафбат пришел, он до этого два года в тюрьме с уголовниками сидел.

– Так откуда же вы все знаете? – вновь спросил Юрген.

– Оттуда, – Эльза ткнула рукой вверх. – Когда вы, мужчины, истощившись в бесполезной борьбе, обращаетесь к нам за советом и помощью, мы обращаемся к небесам, и к нам оттуда снисходит знание. И мы пророчествуем, как вельвы.

– Сверху, говоришь, снисходит, – усмехнулся Юрген, – а я-то всегда считал, что снизу, – он скользнул рукой к низу ее живота.

– Юрген Вольф! – с показной строгостью воскликнула Эльза. – Что вы себе позволяете?!

– Вельвы думают вульвой, – выдал Фридрих.

Он, как и все, трепетно относился к Эльзе, он не хотел ее обидеть, но такой уж он был человек, ради красного словца не жалел никого и ничего. Этим Фридрих напоминал Красавчика, он многим напоминал Юргену его лучшего товарища, возможно, Фридрих невольно копировал его.

– Фи! – сказала Эльза. – Какой грубиян! А еще из приличной семьи!

Больше никто не отреагировал на шутку Фридриха, они и слов-то таких не знали, у них в ходу были более простые названия. Только Граматке укоризненно посмотрел на Фридриха. Тот поспешил исправиться.

– Продолжайте, наставник! – завыл он. – Что случится в конце великанской зимы? Что ждет нас впереди? – тут он завыл совсем уж по-волчьи.

Не просто так завыл, потому что Граматке тотчас подхватил:

– И тогда свершится великое событие: Волк поглотит солнце, и люди почтут это за великую пагубу. Другой же волк похитит месяц, сотворив тем не меньшее зло. Звезды скроются с неба. И вслед за тем свершится вот что: задрожит вся земля и горы так, что деревья повалятся на землю, горы рухнут, и все цепи и оковы будут разорваны и разбиты.

– А вот это славно! – воскликнул Юрген.

Но никто не отреагировал. Все, невольно прижавшись плечами, слушали Граматке, его страшную сказку.

«Как дети», – усмехнулся про себя Юрген. Он посмотрел на часы, высвободил плечо из-под головы Эльзы, поднялся. Она вскинула глаза, в них стоял немой вопрос. Она была приучена, что у мужчин свои дела и они не любят, когда женщины суют в них свой нос, даже когда спрашивают о них. «Надо сменить Брейтгаупта», – тихо сказал Юрген. Эльза благодарно кивнула. Он ласково провел рукой по ее лицу.

Но сначала он зашел на кухню, откуда уже просачивались умопомрачительные запахи. Какое же Рождество без гуся! Без двух гусей!